Городские башни имели пушки подошвенного и головного боя, били вдоль земли по близкому противнику и с высоты на более значительное расстояние. Казаки есаула Максима Бешеного приблизились к каменной тверди Яицкого городка после полудня. У закрытого проезда сквозь надолбы перед рвом увидели стрельцов Головленкова приказа — в малиновых кафтанах, с ружьями и при саблях, в руках длинные бердыши. Им бы, казакам, насторожиться, но Максим знал, что у Степана Разина в войске едва ли не каждый третий из переметнувшихся стрельцов, и потому на окрик сторожа:

— Кто такие и к кому правите? — Максим Бешеный, не задумываясь, ответил:

— Казаки Верхнего Яицкого городка с добрыми вестями к батюшке атаману Степану Тимофеевичу. А станется, что батьки уже нет, то к тутошнему походному атаману.

Стрелец от надолбных ворот по мосту через ров прошел к башне, стукнул кулаком в небольшое окно. Показалось чье-то бородатое лицо, переговорили между собой. Казаки, подъехав вплотную к надолбам, через раскрытые городские ворота увидели, что от башни в центр города наметом погнал коня еще один стрелец.

— Ты чего это, борода мочальная, мешкаешь? — прокричал с хрипотцой изнывающий от жары и нетерпеливый до кабака Ивашка Константинов. А кричал он караульному у надолбов, который не спешил отойти от окошка в башне, где располагался старшой над воротной стражей. И вороной конь есаула уперся грудью в заостренные верхи толстых столбов, вкопанных в двадцати саженях от рва, — не враз-то подскочишь к каменной тверди, многие полягут, пока будут перелезать через это препятствие перед рвом.

— Чего ж мне не мешкать! — отозвался от башни молодой и щекастый стрелец с коротенькой окладистой бородкой. — Не блох ловить поставлен, а к службе. Да и ты, казак, в город едешь не родильную ложку с солью да с перцем есть![61] Скажет начальство впустить вас — отопру надолбу, не скажет — не отопру…

— Да как ты смеешь не пускать казаков к атаману, ежели мы к нему от верхового войска посланы! — звонко, возмутившись, выкрикнул задиристый Петушок и плетью погрозил недосягаемому стрельцу. — Вот только дай войти в город, перескубу твои волосишки в бороде!

Стрелец был не робкого десятка, сверкнул глазами, словно бы для того, чтобы получше разглядеть грозильщика, прокричал в ответ не менее сурово:

— А что ж, рыжий, давай сойдемся! Токмо я твои петушиные перья считать не буду, а почну драть пучками — и с головы и с хвоста!

Казаки у надолбы, в том числе и Максим Бешеный, засмеялись, ибо ответ стрельца пришелся и им по нраву, да и Петушок был поражен острым словцом караульщика.

— Ну-у, ирод ненашенский, берегись! — вновь принялся стращать Петушок и в седле привстал, чтобы казаться грознее. — У меня костяшки на кулаках неделю свербят, о твои зубы почесаться не против!

— Полай, рыжий кобелина! Полай да оближись! — не уступал стрелец, невозмутимо и сам подобно надолбе торчал у противоположного края мостика через ров, облокотясь обеими руками на ратовище[62] бердыша. — А коль шустрый, под стать блохе прыгучей, скакни сюда…

Максим Бешеный прервал перебранку:

— Оставь его, Петушок! — громко проговорил он, всматриваясь в город через узкие ворота. Да не много увидишь издали — кусок улицы, плетни да углы амбаров… — Испуган зверь далече бежит! Как бы и твой переговорщик со страху от башни не сбежал, службу кинув!

Конный стрелец воротился к башне, крикнул старшому внутрь:

— Велено впустить и проводить гостей жданных!

Из башни через окошечко высунулась сытая краснощекая голова, с бородой и в малиновой шапке, сверкая непонятной улыбкой, прокричала караульщику у надолбы:

— Афонька! Отопри калитку, пущай въезжают, баня протоплена, венички нагреты… Позрим, сами ли не из пугливых? Дураку и в алтаре спуску нет, коль что ляпнет непотребное! А тут, я вижу, чертова дюжина дураков вваливается! — и недобро захохотал, потом исчез из окошка, словно суслик в норку юркнул проворно.

Караульный стрелец неспешно перешел по мостику над рвом, приблизился к надолбе и, не глядя на казаков, прогремел замком и железными запорами, отворил тяжелую калитку. Так же молча пропустил всадников, пропотевших и пыльных, снова закрыл калитку и следом за казаками пошел к воротной башне.

— Где батюшка атаман проживает? — спросил Максим Бешеный у караульного стрельца на башне. Тот, заломив шапку, ухмыльнулся и ответил двусмысленно:

— Батюшка атаман давно уже в Хвалынском море гуляет, душу свою удалую тешит. А вот вы, казаки, поздновато к нему собрались с поклонами да с гостинцами… Не обессудьте за таковую свою оплошку!

— И то, — в раздумии согласился Ивашка Константинов, помял наполовину седую бороду. — Соколу на воле гулять, не в каменной клетке боярских сокольничих дожидаться… А кто атаманит за него?

— Езжайте прямехонько на площадь, к войсковой избе, — и рукой махнул в глубь города. — Тамо вас по нашему уведомлению уже дожидаются, — и снова с загадочной усмешкой прокричал сверху: — Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману! И на погосте бывают гости, которые ночуют да горя не чуют! Эх ма-а! — и как-то сожалеючи о чем-то в душе, продолжал смотреть на ехавших мимо казаков.

На стене между зубцами, ближе к воротной башне, появилось более десятка стрельцов с пищалями. И в самой башне стало многолюднее в бойницах. И тут до сознания Максима Бешеного дошло вдруг только что сказанное стрельцом: «Не тужите, казаки, по своему съехавшему атаману!» За все время стражники ни разу не произнесли с уважением имени атамана, не выказали к нему сердечного расположения, а говорили с какими-то недомолвками. Тяжело забухало сердце, к голове прилила кровь. И не за себя встревожился, за молодых казаков…

— Кажись, влипли, Иван, — стараясь взять себя в руки, негромко сказал Максим Бешеный товарищу. — Не атаманово в городе войско!

— Теперь и я тако же думаю, Миша, — отозвался Ивашка Константинов. — Вишь, ход назад нам перекрыли… Тяни, бурлак, лямку, покудова не выкопают тебе ямку! Так и у нас получается. Что делать станем, есаул?

— Делать нечего, брат. Едем к войсковой избе. В городе, должно быть, есть и наши годовальники, из верхнего городка… Ежели с нами что пакостное сотворят, они весть дадут атаману Леско. — И повернулся к притихшим казакам: вид затаившегося чужого города и на них повлиял удручающе. — Смелее, робята! Экая духота в здешнем каменном амбаре! За неделю из человека сушеная вобла получится, воеводе на гостинец.

А от раскаленных стен, башен, от крыш домов и от пыльной дороги пыхало на них таким жаром, что горели, казалось, конские копыта. И близость Яика и моря не спасала от этой изнуряющей жары: через высокие стены легкое дуновение с Хвалынского моря не освежало ни стен, ни людей.