Параня руками всплеснула от таких слов, подхватила малых девчушек — хватит за столом сидеть, марш в свою горницу! — вернулась со словами:

— Как же я вас всех погоню-то? — с ударением на «вас всех» проговорила она. — Вот у Луши вовсе никакого дома нету! Куда ей голову-то приклонить? Да и ты, Миша, один… нету моей подруженьки Аннушки… — а в глазах непрошеные слезы выступили. Параня, собрав всю силу воли, сдержалась, не расплакалась навзрыд, только тяжко всхлипнула раз-другой. — Негоже и тебе, кум, одному дома сычом сидеть, гостюй у нас, коль хочешь.

— Что-нибудь придумаем, Параня! — весело и как-то невпопад сказал Никита, потирая руки, попросил в горницу подать пива, сварить в крутой соли утренних раков, а ежели сыщется еще и сушеная рыбка, то и дивно будет.

Разделись, перед маленьким зеркальцем, привезенным Никитой из кизылбашского похода, вмазанным в печи, пригладили волосы, прошли в прибранную после недавнего обеда горницу, куда из-за перегородки доносились приглушенные детские голоса — Стенька «воевал» с меньшими сестричками. Параня внесла им пиво в облитом кувшине, две кружки, сушеные рыбины.

— Раков я кинула в кипяток, скоро будут готовы, из чугуна сами раков выловите! Вы пируйте, а мы с Лушей на часок-другой сбегаем в одну избу, покалякаем… Дела у нас!

— Ишь ты-ы, у них дела-а! Нет, чтобы около мужа посидеть, за кумом поухаживать. — И полушутя- полусерьезно постращал: — Только помните, молодухи, как наставляют мудрые старцы: винца пролитого не подклевать, чести утерянной не воротить!

Параня лукаво погрозила пальцем.

— Никита-а, кунак! — передразнивая Ибрагима, нараспев ответила Параня. — Не примеряй свой кафтан на чужие плечи, может и по швам затрещать!

Никита смутился от намека, глянул на беззаботно смеющуюся Лукерью — и она смекнула, в чей огород камешек брошен, — счел за благо далее с женкой не препираться.

— Ну идите, коль надумали. Не обидел бы кто, ныне в Самаре куда как неспокойно.

— Луша не с пустыми руками идет, хотя и в сарафане, — примирительно сообщила Параня и оставила в горнице мужчин одних.

Сидели долго, неспешно говорили о былой стрелецкой жизни, прикидывали на завтрашний день, гадали, чем может обернуться великое возмущение казаков, стрельцов да черного люда супротив ненавистного боярства.

— Вона, еще до астраханского похода слыхал я как-то от нашего протопопа Григория, а он человек книжный, что и в аглицком королевстве не так давно, лет с двадцать тому, тако же народное возмущение было, — вспомнил Михаил Хомутов, потягивая прохладное пиво. — Тамо так же простой атаман дотянулся- таки саблей до королевской головы и срубил. Кажись, того короля, как и нашего маэра покойного, Карлом называли… Ну, а наш Степан Тимофеевич куда умнее того аглицкого атамана! Он не супротив великого государя! Пущай тот себе царствует! Но лихоимцев-бояр надобно окоротить! И с Москвы согнать, воевод с городов повыбить! А вместо воевод избрать по казацкому примеру атаманов. Так и в прелестном письме от Степана Тимофеевича писано… Жаль Мишу Пастухова, убил его подлый Циттель! Добрый был бы на Самаре атаман, эх! Пьем, Никита, в упокой его души. И тех, кто сгиб от рейтар…

— Помню о прелестном письме, Миша, Игнат Говорухин читал нам его… Завтра в соборной церкви прочтем всенародно. — Никита глянул за окно, передернул в удивлении бровями. — Гляди-ка! Уже и к вечерне отзвонили, а наших женок что-то не видно? Загуляли у кого-то в гостях. Может, у твоей соседки Парани Чуносовой сидят? Малость посидим, да и выйти навстречу надо бы…

— Пойду и я к себе в стылую избу. Как ни то, пива набравшись, сосну. — Михаил печально улыбнулся. — Все ж в кровати, а не у воеводы на дыбе, хотя там куда как тепло и людно! Бр-р, до сих пор все жилы в плечах ноют. Должно, и сабли в руках толком не удержу, случись какой драке быть этими днями… Теперь бы в баньку, отпариться, да сил нет топить. — И он тяжело, малость охмелев от вылитого, встал из-за стола.

— Эх, куриная моя голова: — Никита в огорчении хлопнул себя ладонью по лбу. — Что же я сам-то не докумекал о бане! Ведь и вправду, мы-то с похода отмылись, а ты… Куда проще-то! Стоит баня рядом с избой, дрова наготовлены, — и Никита полез из-за стола, засуетился. — Один час, Миша, давай еще посидим, я мигом растоплю баню, тут дел на минуту…

— Да нет, кум, стемнело. Покудова разгорится да прогреется… Завтра уж сам протоплю, — уставшим голосом отговорил Михаил друга. — Отмоюсь заодно и от саратовского похода, и от воеводской пытошной… У всех воевод так ведется, — с трудом, морща лицо из-за боли в плечах, проговорил Михаил, одеваясь с помощью Никиты, — на деле человек прав, а на дыбе виноватым окажется! Ох, стонут мои жилочки! Особенно в правом плече, — не стерпел Михаил, опуская руку вниз. — Повисит так человек день-два, и любой грех на невинную душу возьмет. Эх, дела-а!

— Твоя правда, Миша. — Одев сотника, Никита проворно и сам оделся. — И так бывает, что грех с орех, а ядро с ведро! Как воевода удумает, так то ядро и раздует! И ложится человек головой на плаху… Ну, коль прозевали мы ныне с баней, то хотя бы провожу тебя до дома. И вправду темновато уже на улице, а народец всякий у нас. Где ни то да может вывернуться затаившийся ворог из детей боярских, не все, может статься, поштучно перебраны стрельцами и под запор посажены…

Никита, затянув поверх кафтана кушак, взял ружье, проверил пистоль, повязал саблю. Наказав старшему Стеньке запереться в доме и никого не пускать, вышел во двор. Сквозь редкие облака светила едва поднявшаяся луна, по улицам в одиночку и группами бродили горожане, посадские, все еще никак не пришедшие в себя после утренних событий. По трое проезжали караульные стрельцы — это от пятидесятника Аникея Хомуцкого наряжены, как они договорились еще заранее, в следующую ночь будут в карауле стрельцы от Алексея Торшилова. Так-то спокойнее и городу и горожанам.

Вдруг Михаил ухватил Никиту за руку и встал, напуганный или пораженный до крайности.

— Позри, что это, а? — Голос от волнения подсел до еле слышного, так что Никита приблизил к нему свою голову, ружье снял со спины, вглядевшись в подзаборные заросли.

— Где это?

— Да не по улице, а в моем доме! Видишь, свет в кухонном окне! Видишь? Или я с ума начал сходить…

— Неужто влез кто? — Никита взвел курок ружья, крадучись подошел к забору. — Может, теща по какому пустяку воротилась? — высказал догадку Никита, осторожно тронул рукой калитку. Калитка была прикрыта, но изнутри не на запоре. Вошли во двор, обходя крыльцо, прокрались к окну — сквозь щели меж досок ставни свет виден, а кто на кухне, не разглядеть.

— Идем, Миша… На вот, на всякий случай от греха мой пистоль, заряжен.

Поднялись на крыльцо, стараясь ступать на носки, открыли дверь в сенцы. Михаил по-хозяйски впотьмах на ощупь нашел ручку, рванул дверь на себя. Никита вскочил в переднюю с ружьем на изготовку… и чуть не выбранился вгорячах:

— Ах, чтоб вас… леший тако же в чащобе напугал! Вот так пешкеш [126] нам с Мишей! Вы что здесь засели, а?

В избе все было вымыто, вычищено, прибрано. Пахло свежими щами, овсяной кашей с салом, за сияющим самоваром сидели Параня и Луша. Ойкнув при появлении Никиты с ружьем, женщины прыснули озорным смехом.

— Ой-ой! — откинулась Параня на лавку. — Богатыри-аники! Ухватили в плен баб, теперь от великого государя гадают себе награду получить!

Смущенные, мужчины прикрыли за собой дверь, Никита поставил ружье в угол. Михаил отдал ему пистоль, спустив потихоньку курок, начал было снимать кафтан с помощью Никиты.

— Везет нам, Миша, — посмеялся Никита, оглядываясь на стол, где в миске горкой высился желтый мед. — От пива да к чаю с медом…

— Нет, нет, не раздевайтесь! — строго остановила их Параня, перестав смеяться.

— Да что так? — деланно возмутился было Никита. — Вы за чай, а мы вас во дворе охраняй, да?

Не слушая его воркотню, Параня прошла в угол, вытащила большую плетеную корзину — Никита признал свою вещь: с ней они ходят в баню, смутная догадка мелькнула в голове, женка тут же ее подтвердила, сказав: