— И я про то же. Немцы бомбили бы газовыми бомбами Лондон и Париж, вызывая паническое бегство жителей из городов. Представляете психологический эффект? А к концу войны такими бомбами и снарядами обезлюдили бы Германию. Вот и вопрос: лично вы дали бы такое оружие воюющим?

— А как я мог бы им его не дать?

— Например, вы могли бы запутать, уничтожить документацию… Так, чтобы никто, кроме вас, не мог бы создать даже опытных образцов такого оружия. Ваш выбор?..

— Наверное, я дал бы такое оружие своей родине…

— В данном случае вы имеете в виду эсэсэсэр или Российскую империю? Это совершенно разные государства.

— Я живу в эсэсэсэр… Но я дал бы такое оружие и любому государству, гражданином которого был бы. И любой другой дал бы. Это ведь патриотический долг… Если я бы не дал своему государству, такое оружие раньше появится у врагов, и это даст им преимущества.

— Вы дали бы такое оружие независимо от последствий? Даже зная, к чему это приведет?

Петя громко проглотил слюну.

— Хотите видеть последствия своего решения?

Петя молчал. Бадмаев пожал плечами.

— Давайте посмотрим… — тихо вмешался Казанцев. До сих пор они с Федей сидели и молчали как убитые. Даже чай Федя прихлебывал тихо.

Бадмаев махнул рукой, и вдруг у соседней стены словно бы сгустился воздух. Появилось что-то плотное, оно сложилось в ясно видные цветные изображения. Как в кинематографе? Нет… В кино все черно-белое и плоское, а тут были цветные, трехмерные образы.

Стали видны ряды окопов: колючая проволока в три ряда, пулеметные гнезда, артиллерийские орудия, аккуратно заглубленные в грунт. Аккуратность чувствовалась даже в том, какие геометрически правильные углы образовывали траншеи. Видно было, что этот участок обороны давно укрепили и обжили.

Петя видел множество людей в форме германской армии, в касках. Эти люди замерли в окопах, положили винтовки на бруствер, напряженно стояли возле орудий. Пулеметчики застыли за чугунными щитками, вторые номера держали в руках ленты.

Грохот артиллерийского залпа… Скорее — многих залпов. Здесь он звучал не оглушительно, потому что до пушек…

— Как думаете, Петр Исаакович, с какого расстояния ведется огонь?

— Судя по звукам, это крупный калибр… семьдесят шесть миллиметров или даже сто семь… Видимо, предельная дистанция, навесной огонь, километров с восьми… с десяти…

— Думаю, вы не далеки от истины. Итак, огонь ведется не из траншейных пушек, причем с расстояния, доступного только для крупнокалиберной артиллерии. Так?

Петя не успел ответить: возле траншей и в траншеях с треском начали рваться снаряды. При разрыве вспыхивал огонь: маленький, мгновенный, опадающий. На его месте образовывался плотный клубящийся шар серо-зеленого цвета, в полтора роста человека; этот шар расплывался, терял четкие очертания, расползался, как бы затекая в складки местности. Солдаты, на которых «затекло», вдруг начинали судорожно подпрыгивать и дергаться, падали, хватаясь за горло. Жуткие крики — век бы не слышать такого, — сразу переходили в сдавленный кашель, стоны, хрип. Петя не успевал понять, что кричат, он только видел, как началось бегство… Было что-то жуткое, нечеловеческое в этом неудержимом бегстве обстрелянных солдат, только что деловито изготовившихся отражать атаку. Но не успел уйти почти никто. Один из первых побежавших судорожно, дико бился, перекатываясь, дергая конечностями. Не было ничего человеческого, ничего осмысленного в этих движениях, подобных бегу петуха с отрубленной головой. Петя завороженно наблюдал за тем, как безмозгло бился этот обреченный человек, пока Бадмаев не произнес:

— А как там на других участках?

Стало видно с высоты в несколько метров… Потом как бы с низко летящего аэроплана… Далеко простиралась эта траншея, уходила за горизонт; за ней простиралась вторая линия траншей, метрах в ста, потом третья… Там тоже падали снаряды, люди панически бежали из всех этих линий траншей. Никто не пытался их останавливать, офицеры неслись вместе с солдатами.

— Вы обратили внимание, Петр Исаакович, что никто не надевает противогазов? Видимо, в германской армии уже хорошо знают, что противогаз не спасет. Ну что, все уже ясно? Или подождем, пока огонь перенесут в глубь линии обороны? По бегущим?

— Не вижу смысла, — тихо, грустно произнес Казанцев. — Это когда и где так?

— Если бы изобретение Сергея Лебедева было представлено начальству… Вероятно, году в пятнадцатом уже началось бы и промышленное производство. Это ведь у нас, как я понимаю, Волынь… Как раз фронт стабилизировался.

— А если бы немцы первыми начали производить такой газ?! — Петя изо всех сил защищал остатки привычного ему понимания жизни.

— Давайте посмотрим.

Петя не успел возразить… Да и что возразишь? Что не хочешь смотреть на эту злую массовую смерть? Так ведь с ним и спорят этой жутью. Причем чувствовал Петя (работала та самая интуиция) — показывают ему правду. Так было бы, представь Лебедев изобретение. Все же хорошо, что так не стало.

На этот раз Петя увидел красивый город с надписями на незнакомом языке, мосты через неширокую реку. Что это за город, сделалось вдруг очень понятно: в стороне стыла громада знаменитого Собора Парижской Богоматери. С неба что-то падало, сверкал тот же короткий злой огонь, вставали клубящиеся шары — в два-три роста человека, быстро оседавшие, растекавшиеся на десятки метров во все стороны. В сером, быстро редеющем туманчике мелькали женщины в тогдашних длинных юбках, какие-то подростки, мамы тащили детей, брали на руки тех, кто поменьше. Многоголосый крик вздымался к небу из этого скопища людей. Люди бежали, налетали друг на друга, нелепо махали руками… Падали, падали, падали…

— Интересно, а почему это Париж — первый объект? — пробормотал Бадмаев. Петя чувствовал — ему и правда интересно: он изучает то, что видит. Словно ответом на вопрос, Петя увидел такие же вспухавшие серо-зеленые шары возле Исаакиевского собора, на Морской улице, возле Медного всадника. Мерзкий туман колыхался, полз, затекал в улицы, магазины, окна первых-вторых этажей. Петя старался не фиксировать внимания на множестве неподвижных, бьющихся, ползущих фигур. Даже не сразу заметил, что изображение погасло.

— Ну-с, Петр Исаакович, это как раз случай применения оружия, которого воякам, к счастью, не дали. А про атомное-то слыхали?

— Немного… — Чтобы ответить, Пете пришлось чуть покашлять, прочистить сдавленное горло.

— И что слыхали?

— Про Лео Сцилларда… Он взял патент на ядерную бомбу совсем недавно…

— Если быть точным, Лео Сциллард взял патент в тысяча девятьсот тридцать четвертом году. Но Эрнест Резерфорд научился расщеплять атом в тысяча девятьсот одиннадцатом. Сделать бомбу можно было уже к мировой войне… Последствия улавливаете?

— Я понимаю, о чем вы… Но ведь немцев надо было победить!

Петя поймал себя на том, что готов молитвенно сложить руки, умоляя Бадмаева признать: ну необходимо ведь было!

— А немцы полагали, что необходимо победить Российскую империю и англичан, — пожал плечами Бадмаев. — Чем вы их лучше? Но можете радоваться — если бы Резерфорд не скрыл бы свое открытие и не сбежал к нам, атомная бомба сначала появилась бы именно в Британии. Ее использовали бы именно для того, чтобы победить немцев.

Бадмаев опять махнул рукой. На этот раз город на экране появился совершенно незнакомый, видный с высоты летящего аэроплана — метров семьсот. И видно было чуть со стороны.

— Гамбург… Тыща девятьсот семнадцатый… — прокомментировал Бадмаев. — Почему семнадцатый — понимаю, а вот почему именно Гамбург?! А! Это потому, что близко к границе. Иначе самолеты могут и