Сохранялись, правда, надежды на возможность изменений в политической физиономии России, но реалии были малоутешительными.
Что касается булгаковской семьи, то и здесь было много печали: мать писателя, хранительница семейного очага, внезапно умерла, младшие братья, Николай и Иван, которых Булгаков одно время считал погибшими, оказались на чужбине, а сестры, как и полагается, потихонечку разбрелись по своим новым семейным углам.
Самому Булгакову приходилось начинать все сначала — в неизвестном ему городе, без достойного места работы, без квартиры. В сущности, они с женой были нищими. Страна разрушена, семья разметана, кругом запустение и мрак. И при мысли, что жить и служить придется под зорким оком самих разрушителей, становилось жутко.
А тут неотступно преследовали еще свежие впечатления от братоубийственной бойни. Можно с уверенностью сказать, что у братьев Булгаковых была тайна. Ведь до сих пор ничего не известно о боевом прошлом Николки… Известно только, что он ушел добровольцем в армию Деникина, был тяжело ранен и вывезен в Константинополь… Но где он воевал, в каких войсках и частях служил, случалось ли ему быть рядом с братом Михаилом, и если случалось, то где и когда, — ничего не известно. А могло быть всякое… Ведь не случайно первая жена писателя, Т. Н. Лаппа, в беседах с пытливыми булгаковедами, восторгавшимися полученными от нее новыми сведениями о жизни писателя, с улыбкой говорила, что в этих сведениях нет ничего особенного, самое главное осталось недосказанным.
Значит, было это главное, важное в жизни писателя. Во всяком случае, не исключено, что Булгаков мог оказаться свидетелем каких-то сцен, которые запомнились ему надолго, а может быть, и навсегда. И само присутствие при этих сценах мог вменять себе в вину.
Очевидно, рассказ создавался тогда, когда Булгаков еще не знал, что брат Николай остался жив. А узнав, решил не изменять ничего в рассказе, поскольку иначе разрушилась бы основная канва повествования.
Нет смысла выявлять в рассказе «автобиографическое», отделяя его от «фантастического», ибо по духу своему сочинение это есть «история болезни» человека, изломанного потрясениями и несчастиями.
Рассказ, несомненно, занимает важнейшее место в творческой истории пьесы «Бег». Основная канва будущей пьесы просматривается в этом небольшом, но глубоком по смыслу сочинении. Главная мысль его, обращенная к читателям, — не совершайте деяний, после которых человек попадает во власть вечных призраков и несет тяжкое «бремя угрызения». Не совершайте таких деяний даже в «проклятые дни», чтобы не испытывать вечно «адовы муки».
Налет (В волшебном фонаре)*
Впервые — Гудок. 1923. 25 декабря. Подпись: «М. Б.». Рукопись рассказа не сохранилась.
Печатается по тексту газеты «Гудок».
Если Булгаков уничтожал что-то очень важное из своих рукописей, то он старался сохранить для истории хотя бы отрывки-автографы как свидетельства. Так было с первыми редакциями «Мастера и Маргариты», так было с дневниками… Имеются предположения, что многое уничтожил Булгаков и из материалов «Белой гвардии»: ведь замысел был грандиозный и охватывал события всего периода Гражданской войны. Многое уже было и написано… В этом смысле рассказ «Налет» является прекрасным подтверждением того, что Булгаков работал и над другими частями романа. Его принадлежность к роману не вызывает никаких сомнений, но в то же время очевидно, что действие в рассказе происходит в момент приближения большевиков к Киеву в феврале 1919 г. либо уже после взятия его красногвардейцами. То есть описываются события, относящиеся ко второй части задуманной трилогии. Этот рассказ косвенно указывает также и на возможность службы писателя (кратковременной, конечно, по мобилизации) в красных частях, ибо Булгаков никогда не писал о том, чего не знал. Напомним, что о жизни писателя в киевский период 1919 г. почти ничего не известно.
Я убил*
Впервые — Медицинский работник. 1926. № 44, 45. Подпись: «Рассказ Михаила Булгакова». Рукопись рассказа не сохранилась.
Печатается по тексту журнальной публикации.
Когда Е. С. Булгакова в письме брату писателя — Николаю Афанасьевичу Булгакову пожаловалась на то, что вокруг ее супруга распространяется много слухов и легенд, наподобие того, что он «служил в белой армии», «Николка» ответил ей в высшей степени дипломатично и умно: «Вы глубоко правы: клевету и наветы на Михаила Афанасьевича Булгакова нужно всюду энергично опровергать. Он, то есть Михаил, был истинно русский интеллигент, человек по всей своей сути мягкий и чуткий, но никак не милитарист! Ни в каких боях он никогда не участвовал и, наверное, никогда и никого не ранил и не убил».
Так что в рассказе «Я убил», надо полагать, есть некоторый художественный вымысел или в нем описан случай, о котором Булгаков слышал от других лиц. Но случай этот тесно переплелся с событиями, которые уже непосредственно относились к автору рассказа. Мы имеем в виду теснейшую связь этого сочинения с рассказом «В ночь на 3-е число», автобиографичность которого никто не отрицал. Важно же подчеркнуть, что в рассказе «Я убил» есть несомненная частичка золотой россыпи, которая относится к роману «Белая гвардия».
Китайская история*
Впервые — журнал «Иллюстрации „Петроградской правды“» (иллюстрированное приложение к газете «Петроградская правда». 1923. № 7. 6 мая); затем — сб. «Дьяволиада». М.: Недра, 1925. Рукопись не сохранилась.
Печатается по тексту журнальной публикации.
Блестяще написанный рассказ «Китайская история» содержал глубокий нравственно-политический смысл, тонко противостоящий официальной линии новой власти. Известно, что в рядах Красной армии было большое количество так называемых интернациональных элементов, в том числе и китайцев. Такое положение дел приветствовалось вождями революции, поскольку, с одной стороны, привлеченные «интернационалисты» были более надежной опорой в борьбе с русской Добровольческой армией, а с другой — это позволяло им на практике обыграть модель будущей «мировой революции». Писатели новой волны, подхватив интернациональную революционную идею, стали создавать произведения, в которых китайцы, венгры, чехи и проч., сражавшиеся на стороне большевиков, романтизировались. Примером может служить повесть Вс. Иванова «Бронепоезд 14–69».
Булгаков, конечно, был яростным противником тех идей и той «практики», которую он наблюдал в 1919 г. и в Киеве (печально знаменитые киевские чрезвычайки состояли в основном из «интернационалистов»), и на Кавказе. Не могли у него вызвать одобрения и появившиеся на эту тему литературные сочинения. Но, понимая, что противостоять общепринятому направлению открыто нельзя, Булгаков в очень мягкой форме, но по сути высказал прямо противоположные взгляды.
Писатель показал, что приезжающие в Россию китайцы — не идейные революционеры, как их официально пытались представить, а чаще всего несчастные люди, не сумевшие устроить жизнь на родине и пытающиеся найти свое лицо в чужой стране, потрясаемой смутами. Большая их часть оседала в
