обращена к каждому, но каждому она говорит: смотри, как тебе хорошо и удобно, как все сделано для тебя . И каждый ее принимает индивидуально, для себя , хотя принимает совершенно то же самое, что предлагается любому другому 'каждому'. Это цивилизация a l'echelle humaine1 , только l'humain2 -то тут 'асептическое'. И вот, ведомо или неведомо для себя, каждый репрессирует в себе тайну , и от этой репрессии – американский невроз. Успех психологии, психоанализа в Америке – от страстного желания 'тайну' свести к закону природы, к табли-

1 на человеческом уровне (фр.).

2 человеческое (фр.).

це умножения, классифицировать и тем самым 'разрядить' ее. Он, американец, ее 'научно выбалтывает'. Науке он благодарен, прежде всего, за то, что она дает ему готовое объяснение, освобождение от искания (которое и есть в человеке выражение его соотношения с заключенной, живущей в нем 'тайной'). Неверно говорить: американец 'не глубок'. Он так же глубок, как и все люди, только, в отличие от других, он не хочет глубины, боится ее и ненавидит ее. Настоящий вопрос: почему ? Где, в чем корни этого отказа от 'тайны', глубины, от 'личного'? Не знаю, прав ли я, но мне сдается, что это оттого, что в Америке повторился опыт 'примитивного' человека: встреча с чуждостью, громадностью, таинственностью природы, страх перед нею и желание страх этот преодолеть – 'обрядом', повторяемостью, закономерностью… Религия родилась из страха – говорят нам, и это, в основном, верно. И Америка родилась из того же страха. Религия страха преодолевает страх обрядом , то есть такой сакральной символизацией мира, природы, жизни, которая 'снимает' тайну, 'разряжает' ее, освобождает ее от того, что самое страшное и невыносимое для человека: единственность и неповторимость всего. Обряд, священность – это сведение всего к 'архетипу', к закономерности. В этом смысле и как это ни покажется странным, но Америка предельно сакральна и религиозна (а совсем не 'секулярна', если под секуляризмом понимать отвержение сакрального, свободу от него). Именно 'обрядность' американской жизни я почувствовал с особой силой, приехав из Европы. Во всем, решительно во всем американец хочет reassurance1 обряда: в еде, в том, Бчто он ест и как он ест, в том, как он одевается, ходит, смеется, чистит зубы. Иначе – все страшно . Между собою и 'тайной' жизни, то есть единственным и неповторимым, он полагает обряд ; так, например, 'восстания' молодежи в 60-х годах, отказ от 'конформизма', провозглашение права каждого на one's own thing2 – вылилось моментально в до мелочей разработанный обряд: одежды, поведения, языка.

Все это совсем не противоречит тому, что обычно воспринимается как квинтэссенция американизма: культ новизны , перемены, рекламы, целиком построенной на принципе 'it's different…'3 , культ, казалось бы, открытости, экспериментации и т.д. Не противоречит потому, что сам этот культ является частью обряда , может быть, даже его питательной силой. Ибо в том как раз и функция этой почти френетической4 'новизны', постоянного обновления , что оно защищает человека от встречи с тайной жизни, с самим собой, с сущностью. Эта встреча возможна только при остановке жизни, при освобождении внутреннего внимания, освобождении его от внешнего, что и возможно в традиционных цивилизациях, выросших как бы вокруг 'тайны'… Я всегда себя спрашивал – почему всякая американская фирма должна не только все время изменять свою продукцию, но и видоизменять саму себя – перестановкой мебели, изменением внешнего вида своих контор, формы своих служащих и т.д. А теперь мне ясно, что эта 'изменяемость' и есть основной обряд, суть которого всегда в повторяемости неповторяемого. Изменение, новизна страшны,

1 успокоения, уверения (англ.).

2 собственную позицию (англ.).

3 'это другое…' (англ.).

4 От frenetic (англ.) – маниакальный.

пока они 'тайна' и сущность тайны ('что день грядущий мне готовит?'). Поэтому единственный способ сделать их 'не страшными' – это ввести их в обряд, сделать их 'повторяемостью': все все время 'ново' и все – то же самое, ибо на то же самое направленное: на пользу, на приятность и удобство и т.д.

Француз постепенно, медленно открыл, что сыр, запиваемый красным вином, – вкусно. И, открыв, ест сыр, запивая вином, и наслаждается. Тут – никакого обряда, а сама 'правда жизни'. Американец едет во Францию, 'узнает', что французы едят сыр с красным вином, и по возвращении в Америку устанавливает новый обряд : 'wine and cheese party'1 . И в этом вся – огромная! – разница. Но француз, которому – вкусно, делает это совершенно так же, как делал это его предок при Людовиках, ибо тогда было вкусно и теперь – вкусно. А американец, потому что ищет он не вкуса, а исполняет обряд, обязательно введет в этот обряд какую-нибудь новизну: положит на сыр кусок груши или изюм или еще что-нибудь. Почему? Потому что обряд требует постоянного обновления, потому что и сыр с вином он привез в Америку как свидетельство о том, что все все время в жизни улучшается. 'То же самое', предлагаемое всегда как 'новое' и 'улучшенное', удовлетворяет его потребности не встретиться с самой тайной жизни…

Странно, но так: американская цивилизация, американская жизнь насквозь религиозны, но только это совсем не post-Christian world2 , как они любят говорить, а, в очень глубоком смысле, pre-Christian world3 , то есть мир, не освобожденный от природной 'сакральности' (противоположной христианскому 'сакраментализму'). Ибо сакральность – это совсем не ощущение божественности мира, а наоборот – его демоничности , не радости, а страха, не приятия, а бегства. Это система 'табу', при помощи которой человек полагает между собой и жизнью (и это значит – между собой и своей 'тайной') некую непроницаемую преграду, фильтр, фильтрующий жизнь и не допускающий 'тайну'. И в этом смысле – пуританское прошлое Америки и ее антипуританское настоящее на глубине – явления того же порядка. Отвержение, снятие одного 'табу' есть всего лишь замена его другим 'табу'.

Перечитал за эти два-три дня два толщенных топа Paul Leautaud (Journal Litteraire, X, XI)4. И вот мне кажется, что этого 'воинствующего' (на словах) атеиста Бог, так сказать, не может не любить. Именно за правдивость, за беспощадность в изображении, пересказе самого себя, за 'смирение' без какого бы то ни было знания о нем… Не знаю, не знаю: слова все эти как-то не подходят, однако я читаю Леото всегда именно с духовной пользой, с какой, увы, почти никогда не читаю так называемой 'духовной литературы'. Он обличает во мне всякую духовную дешевку, ненужное возбуждение, пристрастие к красивым словам, как-то внутренне освобождает. И 18 томов дневника этого человека без биографии оказываются нужнее, чем все рассказы о ростах, кризисах, распутьях, озарениях…

1 прием, где подаются сыр и вино (англ.).

2 мир после христианства (англ.).

3 мир до христианства (англ.).

4 Поля Леото (Литературный дневник, X, XI) (фр.).

Среда, 4 февраля 1976

Книга Богдана Худоба 'Of Light…'1 . Беспорядочная, но интересная: о времени . Мне очень близко его основное утверждение о времени как о 'модусе' человеческого восхождения к Богу. Лишний пример того, как книги приходят 'вовремя'. Эта, например, стояла у меня на столе целый год.

Вчера – весь день дома и, так как все думают, что я в Колорадо, без телефонных звонков. Блаженство. Я думаю, что, если бы я имел два таких дня в неделю, моя жизнь была бы совсем другой, не 'раздробленной'.

Попытки писать главу о Символе веры в 'Литургии'. Всегда то же самое: сначала – до того, что начал писать, кажется, что уж этот параграф – пустяки. Затем начинаешь писать – почти сразу же чувствуешь – не то, тупик. Бросаешь, думая, что 'не в настроении'. Однако скоро ясным становится, что и тупик был нужен, ибо он развенчивает первоначальную ошибку – чувство 'пустяка' – и ставит настоящий вопрос: что