котором он потерял последние несколько тысяч своего стремительно таявшего капитала.

Краска бросилась ему в лицо. Он не любил, чтобы кто-то заговаривал про эту пьесу.

— Меня постигла неудача.

— Это так теперь называется?

— Это никогда не повторится. Я возвращаюсь в бизнес, обогащенный опытом и способностью здраво взвешивать все «за» и «против».

— Как ты сказал? Здраво взвешивать?

— Здраво взвешивать.

— Понятно. Здраво взвешивать. Благослови тебя Господь, Смидли, — сказала Билл, глядя на него с нежностью матери, радующейся своему сыну-идиоту. Не в первый раз она чувствовала, что оставлять друга без женской поддержки равносильно преступлению. Где-нибудь в дебрях Америки, сказала она про себя, может, и сыщешь более выдающегося тупицу, чем тот, кого она так долго любила, но на розыски ушло бы слишком много времени.

Позади них раздался гудок клаксона. Если автомобильный гудок может звучать уважительно или почтительно, то это был он. Они обернулись и увидели приближающийся к ним драндулет, за рулем которого сидел Фиппс. В Беверли-Хиллз надо быть очень неудачливым дворецким, чтобы не иметь своего драндулетика.

При ближайшем рассмотрении Билл заметила на заднем сиденье чемоданы. Было похоже, что Фиппс сматывается.

— Привет, наш смелый и находчивый друг, — сказала она. — Отбываешь?

— Да, мадам.

— Навсегда покидаешь нас?

— Да, мадам.

— Так внезапно?

— Да, мадам. Строго говоря, срок обговоренного пребывания на службе истекает только послезавтра, но мне случилось встретиться с миссис Корк, и она выразила пожелание, чтобы я сократил свой визит.

— Она велела тебе убираться?

— В сущности, смысл ее слов сводился примерно к этому утверждению, мадам. Миссис Корк показалась мне несколько взволнованной.

— Я же сказала тебе, что она понесла тяжелую потерю.

— Да, мадам.

— Значит, расстаемся?

— Да, мадам.

Билл смахнула с глаз невидимую слезу.

— Приятно было познакомиться.

— Благодарю вас, мадам.

— Должна сказать, братец Фиппс, с тобой не соскучишься. Надеюсь, ты не станешь поминать нас лихом?

— В связи с чем, мадам?

— В связи с дневником.

— О нет, мадам. Ни в коем случае.

— Я рада встретить в тебе такое великодушие.

— Признаюсь, мне это довольно легко, мадам, потому что тетрадь, которую я передал мистеру Смидли в конце нашей краткой беседы, не была дневником покойной мисс Флорес.

Смидли, который глубокомысленно смотрел куда-то вдаль, всем своим видом демонстрируя пренебрежение присутствием того, кого он почитал и всегда почитал бы первостатейным жуликом, вдруг утратил все напускное равнодушие и отстраненность. Он перевел взор на дворецкого и выпучил глаза, что у него означало крайнюю степень заинтересованности.

— Что?

— Ничего, сэр.

— Что вы сейчас сказали?

— Это была тетрадка, которую я одолжил у кухарки, сэр.

— Но там же по-испански написано!

— Я думаю, вы изменили бы мнение, если бы посмотрели повнимательней.

Смидли вытащил из кармана пухлую тетрадь, быстро пролистал и бросил на дворецкого победоносный взгляд.

— Испанский!

— Вы ошибаетесь, сэр.

— Черт побери, вот, глядите! Фиппс почтительно взял тетрадь.

— Да, сэр, я ошибался. — Он положил тетрадь себе в карман. — Вы были совершенно правы, сэр. Писано по-испански. До свидания, сэр. До свидания, мадам. — И он нажал на газ.

— Эй! — закричал Смидли.

Ответа не последовало. Фиппс уже сказал свое слово. Машина набрала скорость. И завернула за угол, за которым открывалась дорога на Беверли-Хиллз. Подобно прекрасному сну, растаявшему с наступлением зари, Джеймс Фиппс навсегда исчез из их жизни.

Все, что Смидли хотел, но не мог облечь в слова, отразилось на его лице и в фигуре. И вместо того, чтобы терять даром время на словоизвержение, он каким-то странным галопом кинулся в погоню. Но даже старый драндулет догнать непросто, тем более, если это пытается сделать пожилой джентльмен, обремененный дурными привычками. Если бы Смидли был способен показать скорость четверть мили за сорок пять секунд, он бы мог рассчитывать на успех, но его пределом был рывок на десять ярдов, и то не слишком прыткий.

Отдуваясь и вытирая платком обильно струящийся по лицу пот, он вернулся к Билл, которая смотрела на него с нескрываемым изумлением.

— Если бы я не видела это собственными глазами, ни за что не поверила бы, — сказала Билл. — Ты отдал ему дневник. Собственными руками. Даже если бы ты преподнес ему тетрадку на блюде, обложенном жареным луком, ты не смог бы сделать для него больше.

Смидли поник, раздавленный ее презрением.

— Да откуда мне было знать, что он затеял!

— Разумеется, ты не мог этого знать, — сказала Билл. — После того, как точно такой трюк проделала с тобой Адела, ты не мог ожидать ничего подобного. И разве у тебя была хоть малейшая причина подозревать, что такой человек, как Фиппс, способен на жульничество? Весь твой опыт общения с ним говорил, что перед тобой беспримерной правдивости и кристальной души экземпляр с незапятнанной совестью. По чести сказать, Смидли, по тебе плачет одно богоугодное заведение.

— Но я…

— Остается одно: жениться.

Смидли задрожал так, будто это простое слово было острой стрелой, вонзившейся ему прямо в беззащитную плоть. Он бросил на Билл робкий взгляд и решительное выражение ее усталого лица ему не понравилось.

— Да, — сказала она, — вот что тебе нужно — жениться. Тебе нужен кто-то, чтобы стоять преградой между тобой и внешним миром, и по счастливой случайности я знаю женщину, которая как нельзя лучше справится с этим. Смидли, я целых двадцать лет — сама не знаю почему — сходила по тебе с ума…

— Билл, пожалуйста!

— Ежели ты об этом не подозревал, то по той простой причине, что я никогда не открывала перед тобой сердца, но тайна эта, словно червь в бутоне,[29] румянец на щеках моих точила. В глубокой меланхолии проводила я одну бессонную ночь задругой…

— Билл, умоляю, не надо!

— … и являла собой воплощенную аллегорию Терпения, улыбаясь, когда нестерпимая боль терзала мне нутро. Но теперь пришла пора изменить тактику и я, как Адела, не намерена терпеть глупости. Я не могу обещать тебе роскоши, Смидли. Все, что я могу бросить к твоим ногам — литературное агентство, в которое