любви.
Но все на свете кончается. Арчибальду показалось, что надо кончать и пир. Он полюбил этих страдальцев, но где-то ждут своего часа другие, он просто обязан идти к ним. Заказав по последней, он сунул руку в карман — и ничего не нашел. По-видимому, платя за хлеб, он оставил кошелек на прилавке, а булочник (из сильных, суровых людей, которым мы обязаны своей славой) не счел нужным указать ему на оплошность.
Меня занимает психология, и, слушая рассказ, я отметил, что племянник мой не огорчился. Лесть и хвала так одурманили его, что он отнесся к делу с мягким юмором. Да, думал он, над ним добродушно посмеются, но он — не в претензии. Подхалимски хихикнув, он сообщил о положении дел и собирался уже продиктовать имя и адрес, когда увидел довольно близкий аналог той революции, о которой с чувством говаривал Мидоус. Он разглядел сквозь пары, что человек с рукавами сперва навис над стойкой, а потом поплевал на ладони.
Поймем и человека. Сызмальства полагал он, что выпить, не заплатив, — величайшее зло. Полпинты, и то вызывали в нем темнейшие страсти, а тут выпивка приняла эпические масштабы, словно здесь, в Боттлтон-ист, творилась сама история.
Племянник говорил мне, что у человека оказалось шесть рук, но это утверждение я приписываю естественным страхам. Ссылался он на то, что его схватили за шкирку, за оба локтя, за обе ноги и за сиденье от брюк. Как бы то ни было, его встряхнули, как микстуру, после чего, пролетев сквозь вечерний воздух, он ударился о мостовую, подскочил, ударился снова, ударился рикошетом о что-то гладкое и опустился в канаву, попав щекой прямо на бывшую рыбу, судя по всему. — треску. А может, палтуса.
Пробыл он там недолго. Рассказывая вам наши семейные предания, я неизменно удивляюсь тому, что в час опасности Маллинер остается Маллинером, то есть мужем премудрости и силы. Правдолюбие не позволит назвать Арчибальда разумным, но даже он, завидев недавних почитателей, вскочил и нырнул во тьму, словно вспугнутый заяц. Какое-то время он слышал топот, мимо пролетело яйцо, но все же он ушел от погони и предался размышлениям.
Нетрудно представить, что милости в них не было. Сэр Стаффорд Криппс их осудил бы; Сталин, скорее всего, поджал бы губы. Любовь к страдальцу исчезла, испарилась. Арчибальд говорил мне, что в те тяжкие минуты шептал «Чтоб он лопнул», имея в виду пролетариат. Измученным массам он желал примерно того же. Вспомнив, что ради этих мерзавцев он предал великую любовь, племянник мой едва удержался от того, чтобы припасть к фонарю и поплакать.
Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в цивилизованное пространство, где люди — это люди, а если кому-то из них не хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.
Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань — на источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти к Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом: «Давай, уматывай».
Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.
Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать этим массам честь, но из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал — чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон, форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел есть.
Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и вилки, обещавших богатый пир.
Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир — но не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка эта — из платины.
Колебался он десять секунд.
Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул — от сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают, как не знаю кто, выпьют раз в сто лет — и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они испугались, что придется платить самим.
Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле растеряешься.
Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у себя, на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.
Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле — и лежал, неприятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд носил воротничок, немного помятый к тому времени, но — воротничок, а он их не любил.
— Чего сидишь? — осведомился он.
Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.
— Ы! — сказал субъект. — Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо рта.
— Нет-нет, — заверил Арчибальд, — мне ее подали.
— Прям счас!
— Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную сиротой.
— А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.
— Это форс?
— Ну!
Арчибальд растерялся.
— Простите, пожалуйста, — сказал он. — Если б я знал, что вы это так примете, я бы его не надел. Вообще-то он — не накрахмаленный. Мягкий такой… Хотите, сниму?
— Да ладно, — смягчился субъект. — Чего там, носи, пока не сдернут. Дождетесь, полетят эти воротнички!
Арчибальд удивился.
— Воротнички? Я думал, головы.
— С головами вместе.
— Можно будет играть в футбол, — пошутил мой племянник.
— Эт кому? — оживился собеседник. — Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут…
— Если вы не возражаете, — попросил Арчибальд, — поговорим об этом позже.
— Ы?
— Ну, все-таки, сразу после обеда…
— Обедает он! А си-и-ироты…
— Нет-нет! Я уже объяснил.
— Ладно, — опять смягчился субъект. — Тогда лопай.
— Простите?
— Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.
— Да я все съел.
— Не-а.
— Съел.
— Ну, прям! Вон сколько сала.
— Я его не ем.
— Не ешь?
— Нет.
