она берет с полки книгу за книгой, перелистывает страницы.

— Надеюсь, меня пригласят за это хотя бы в ресторан? — Она перевернула еще несколько страниц. — О!

— Что там?

— Картина не хранится ни в одном из музеев. Пропала. Утеряна и, возможно, уничтожена. Последний раз выставлялась в 1937 году на мюнхенской выставке «Дегенеративное искусство».

Он недоуменно взглянул на нее.

— Экспонировалась в пятом разделе. В сопроводительном тексте говорилось: «Порнография не нуждается в наготе, а дегенеративное искусство не нуждается в искажении изображения. Еврей может искусно изобразить немецкого предпринимателя капиталистическим распутником, а немецкую девушку — его сластолюбивой потаскухой. Порнография, марксизм и классовая ненависть сливаются у евреев воедино. Если представить себе, что немцам и немкам, осматривающим эту выставку, приходится…» Читать дальше?

— А у Рене Дальмана есть картина «Девочка с ящеркой»?

Она вновь принялась перелистывать страницы.

— Как насчет ресторана?

— Когда вы здесь заканчиваете?

— В четыре.

— В это время рестораны еще закрыты.

— Тогда не будет вам девочки с ящеркой. Вы уверены, что картина называется именно так?

— Не уверен. — Так называли картину отец с матерью, а потом и он сам. Возможно, Рене Дальман назвал ее как-то иначе. — Во всяком случае, изображена на ней девочка с ящеркой, но не так, как мы только что видели, а, можно сказать, наоборот.

— Любопытно. Где же вы ее видели?

— Не помню уже. — Потеряв осторожность, он едва не сболтнул лишнее. Спросил больше, чем мог себе позволить. По счастью, он не представился. Можно исчезнуть, не оставив следа.

Пока он размышлял, она присмотрелась к нему.

— Что с вами?

— Мне пора. Буду ждать вас в четыре у выхода, ладно?

Он выбежал из института, ничуть не смущаясь тем, что выглядело это по-дурацки. Лишь очутившись на скамейке у озерца в центре города, он принялся размышлять и понял, как мало ему, собственно, было известно и сколько еще предстоит узнать. Поэтому к четырем часам он появился у Института истории искусств. Она спустилась к нему по ступеням, вновь дружелюбно и чуть насмешливо поглядывая.

— Ящерицы — существа робкие.

— Пожалуй, стоит кое-что объяснить. Может, посидим на солнышке у озера?

Он начал рассказывать о себе по пути к озеру. Учится на юридическом, подрабатывает ассистентом у адвоката, который занимается делами о наследстве — спорами между наследниками, розыском наследников и оценкой наследства. Дома у одного покойного американца обнаружилась картина — экспертизы нет, авторская подпись отсутствует; возможно, картина не представляет собою никакой ценности, а может, наоборот; во всяком случае, ему поручено все выяснить.

— У американца?

Он подстелил куртку, они сели на траву у озера.

— Это немец, эмигрировавший в Америку, поэтому наследников мы разыскиваем в Германии.

— А у вас нет репродукции?

— При себе нет. Но я помню картину наизусть. — Он описал ее.

— Мда. — Она искоса взглянула на него. — А ведь вы прямо-таки влюблены в эту картину.

Он покраснел, отвернулся, делая вид, будто следит за яхтой.

— Да ладно уж. Если это и впрямь Дальман, то здорово. Видели его работы в нашем музее? — Она перевела разговор на музей, на город, на то, как тут живется, откуда оба родом, где хотели бы побывать. Он попытался разузнать, как устанавливается автор картины, ее судьба, подлинные владельцы. Она отвечала на эти вопросы, но старалась вновь сменить тему. Когда солнце зашло за крыши домов и похолодало, они прошлись вдоль озера.

— У вас есть кто-нибудь? — Ему казалось, что ответ может быть только утвердительным. При ее живости, уме, остроумии, при том, что она была не просто симпатичной, но имела милую манеру смахивать белокурые локоны, морщить нос.

— Расстались три месяца назад. А у вас?

Он прикинул: четыре месяца назад.

Поужинали они в гостиничном ресторане. Он чувствовал, что готов влюбиться, готов все рассказать, довериться ей. Но приходилось оставаться начеку, избегать некоторых тем. Например, разговора о родителях, о женщинах, которые ушли от него, о женщинах, которые ему нравятся, о том, как он живет.

Он не мог раскрыться так, как ему хотелось бы. Ему пришло в голову, что если бы они встретились в его городе и решили пойти к нему домой, то этого нельзя было бы сделать. Там висела картина.

Она проводила его на вокзал. На перроне она написала ему свою фамилию, адрес и номер телефона. Помедлив, он написал в ответ свою настоящую фамилию и настоящий адрес.

— Ты детективом стать не собираешься, а? — В глазах ее опять мелькнула добродушная насмешливость.

— А что?

— Да так. — Она обняла его за шею, быстро поцеловала в губы. — Сужу по твоим вопросам — куда лучше обращаться насчет картины, «Сотби» или «Кристи». Если уж прочитана о художнике книга, то следовало бы, мой маленький детектив, посмотреть, кто автор, и написать ему через издательство. При условии, конечно, что не нужно скрывать что-нибудь такое, чего никто не должен узнать.

— Поезд сейчас отойдет.

По громкоговорителю действительно объявили отправление. Он уже стоял в поезде.

— Скрытничать трудно.

Он успел лишь кивнуть. Двери закрылись.

— Тебя ждет трудная судьба, — сказал он девочке с ящеркой. — Она будет становиться все больше, ты все меньше, а в конце концов тебе придется строить ей глазки. Ты, девочка, будешь заигрывать с ящерицей! — Помолчав, он продолжил: — Может, ты поцеловала ее, чтобы она превратилась в принца, а вместо этого она так выросла, а ты сделалась такой маленькой? — Он взглянул на девочку, и то, что сотворил с ней Рене Дальман, показалось ему подлостью, едва ли не кощунством. — Может, ты была его сестрой? Он ненавидел тебя? Или любил и ненавидел одновременно?

Он вышел из комнаты в туалет с крошечным умывальником, над которым висела узкая полочка для зубной щетки, бритвенных принадлежностей, расчески и щеточки. Снял лезвие с бритвы, вернулся в комнату.

— Наверно, тебе это не понравится. Но иначе нельзя.

Он взрезал бумагу, которой была заклеена обратная сторона рамы. Оказалось, что к толстой позолоченной раме был привинчен подрамник, к которому и крепилось полотно. Мелкие винтики удалось открутить отверткой, которой он обычно подтягивал ослабившиеся контакты. Он опасался, что полотно не отстанет от позолоченной рамы, однако та снялась без особых усилий.

Он прислонил картину к стене возле кровати, сам сел на пол напротив. В правом нижнем углу виднелась подпись «Дальман». По-детски чистописательский почерк, немного наискосок «Д» с завитушкой. Открытие не слишком удивило его. Скорее, было бы удивительным, если бы подпись не обнаружилась или обнаружилась бы другая фамилия. Поразило его то, что всего несколько сантиметров открывшегося полотна, ранее заслоненные рамой, меняли впечатление от картины. Над головой девочки увеличился небесный просвет, острие локотка теперь не было съедено рамой, и ящерица проявилась во всю свою величину — неожиданно картина словно распахнулась, в ней стало просторней, как вдруг проясняется в груди и в голове, когда у моря чувствуешь дыхание ветра и вдыхаешь запах прибоя.