проектировать мост через Везер, участвовать в других тендерах — это было уже чересчур. И он взял в партнеры Юту, которая проходила у него в фирме практику и только что получила диплом. Она строила мансарды, он — мосты. Они поженились, когда она ждала от него ребенка, и сразу же переехали в самую красивую мансарду, которую когда-либо строила их фирма; клиент, для которого она строилась, заболел и отказался от заказа.

С балкона открывался вид на Шпрее и Тиргартен, на рейхстаг и Бранденбургские ворота. Из садика на крыше они видели, как на западе садится солнце.

Затем и мосты перестали его по-настоящему радовать. Успех, оборот капитала, фирма, семья — все это разрасталось, но все же чего-то не хватало. Сначала он не понимал, чего же; он думал, что ему не хватает профессионального куража, и работал еще больше. Но неудовлетворенность усугублялась. Лишь летом, находясь в отпуске в Италии, когда он не проектировал, как обычно, мосты, а начал мосты рисовать, мосты, которые ему встречались и нравились, он понял, чего же ему недоставало: рисования. В школе и будучи студентом он рисовал и думал, что радость, которую он испытывал от рисования, не исчезнет и при создании архитектурных проектов. И некоторое время он ее ощущал. Но постепенно это чувство утратил.

И вдруг мир вновь обрел гармонию. Так как архитектура не стала для него всем, он мог заниматься ею играючи. Благодаря тому, что он уже был известным архитектором, он не стремился завоевать известность как художник. Его не интересовали мода и повсюду обсуждаемые направления в живописи, он рисовал то, что хотел запечатлеть на своих картинах: мосты, воду, женщин, взгляды из окон.

Однажды он случайно познакомился с женщиной, занимавшейся в Гамбурге организацией художественных выставок, и она помогла ему стать известным. Они оказались рядом в салоне самолета, летевшего из Лейпцига в Гамбург. Она возвращалась домой из одного из своих филиалов, а он летел с одного строительства на другое. Он рассказал ей о своих картинах, а пару недель спустя принес ей некоторые полотна, сделал несколько набросков, о которых она попросила, и в один прекрасный день, совершенно ошарашенный и обрадованный, обнаружил свои картины на организованной ею выставке. Она вызвала его в Гамбург под тем предлогом, что хотела бы проконсультироваться относительно перестройки галереи. Но когда он приехал, то увидел свои картины, развешенные во всех залах галереи, готовой к вернисажу. Он приехал в четыре, в пять появились первые посетители, а к восьми уже было продано несколько полотен. В девять Вероника и Томас, опьяненные шампанским, успехом, друг другом, не дожидаясь закрытия вернисажа, поехали к ней домой. Утром он уже знал, что нашел женщину своей мечты.

Когда счастливый, утомленный бессонной ночью, он ехал на поезде в Берлин, то готовил себя к разговору с Ютой. Этот разговор будет непростым. Они женаты уже двенадцать лет, пережили вместе хорошие и плохие дни, заботились о трех детях, у жены была тяжелая беременность, когда должна была родиться дочь, они вместе прошли трудный путь к удачной карьере, пережили и супружеские измены, одну ее и две его. Ему казалось, что они срослись друг с другом, она стала частью его, а он — ее. Они были абсолютно откровенны друг с другом, оба понимали, что мир изменчив, меняются обстоятельства, а с ними и люди. Дети, конечно, тяжело переживут развод родителей, то, что отец ушел из семьи, что в его жизни появилась другая женщина. Но он верил, что Юта останется корректной, а Вероника выберет правильную линию поведения и верный тон в общении с детьми. Она — просто чудо.

А в Берлине творилось такое! В мансардах на Ансбахер-штрассе, где они сейчас вели строительство, ночью вспыхнул пожар. Дочь заболела. Домработница, она же гувернантка, уехала на две недели к родне в Польшу. И когда в десять вечера Томас и Юта сидели на кухне и ели пиццу, то буквально засыпали от усталости.

— Я хочу тебе кое-что сказать, — тронул он ее за руку, когда она встала из-за стола и намеревалась идти в спальню.

— Да?

— Я познакомился с женщиной. То есть… я имею в виду, влюбился в одну женщину.

Она посмотрела на него. Лицо ее было непроницаемым. Или усталым? Затем она улыбнулась и быстро поцеловала его.

— Да, дорогой. Последний раз это было четыре года назад. — Она начала подсчитывать. — А предпоследний раз — восемь. — На какой-то момент она запнулась, глядя в пол. Он не знал, хочет ли она что-то добавить или ждет его ответа. Она сказала: — Закрой, пожалуйста, окно в комнате у Регулы.

Он кивнул. У дочери до сих пор держалась высокая температура. Когда он укрыл девочку и послушал, как она дышит во сне, Юта уже легла в постель. Ему показалось ребячеством решение спать на кушетке в гостиной. Он разделся и лег на свою половину кровати. Юта, уже засыпая, прильнула к нему.

— Она тоже брюнетка, как и я?

— Да.

— Расскажи мне о ней завтра.

Вероника не торопила его. Она понимала, что пока болеет Регула, для решения вопроса о разводе с Ютой время не самое подходящее. Пока домработница была в Польше. Пока Юта разбиралась с последствиями пожара и на шее у нее висели двое новых сотрудников фирмы, которых надо было ввести в курс дел. Пока он корпел над проектом моста через Гудзон, ей и самой хватало хлопот с галереей в Гамбурге и двумя филиалами в Лейпциге и Брюсселе, да и не такой она была женщиной, возле которой постоянно должен находиться мужчина. Разве не достаточно было того, что брак Юты и Томаса стал лишь пустой формальностью, сохранялся ради фирмы и детей, а настоящей жизнью он жил только с нею. Проводил у нее каждую свободную минуту. Свой отпуск во время школьных каникул он разделил на две части. Неделю катался на лыжах с Ютой и детьми, на неделю полетел из Мюнхена во Флориду, где у Вероники была квартира. Летом он совершил с сыновьями велосипедный тур, а затем две недели путешествовал пешком вместе с Вероникой по Пелопоннесу. На Рождество в Святой вечер и в первый рождественский день он был дома с семьей, а перед Новым годом и в Новый год — в Гамбурге. Вероника устроила ему в своей огромной квартире мастерскую, где он рисовал. Семья с пониманием относилась к тому, что ему необходимо уединение и он уезжает куда-то рисовать, даже если он и не рассказывал никому, куда именно.

И вновь пришла весна, потом лето, осень и зима — прошел год. 15-го января стукнул год с того вернисажа, и Вероника устроила вторую выставку его картин. И снова на следующее утро он ехал на поезде в Берлин, правда, уже не такой обессиленный, как год назад, и совсем не такой счастливый. Однако все же он был счастлив. Хотя и не считал правильным то, что ведет двойную жизнь. Ведь так жить нельзя. Нельзя так обходиться с женщинами. Нельзя быть «неполным» отцом своим детям, быть отцом только наполовину, всегда готовым сорваться и уехать. А что произойдет, если Вероника станет матерью? Она-то ему ничего не говорила, но он заметил, что она больше не предохраняется. Он твердо решил поговорить с Ютой. Но дома было все как обычно, и не было оснований сейчас, именно сейчас, заводить речь о разводе. Когда вечером они сидели за круглым столом и ужинали, он понял, что не хочет терять свою семью. Оба сына немножко сорванцы, но ведь славные ребята, открытые и отзывчивые, дочка — его белокурый ангел, и Юта, сердечная, великодушная, энергичная и всегда привлекательная — он любил их. Почему же он должен их бросить?

На второй год их сожительства у Вероники родилась дочь. Он присутствовал при родах, навещал, когда разрешали, ждал возвращения и рисовал, живя в ее квартире, пока не забрал их с Кларой из клиники. Тогда он на две недели попрощался с Берлином, а когда они пролетели, квартира в Гамбурге уже стала для него родным домом. Вторым родным домом, так как берлинская квартира не переставала им быть. Но здесь, в Гамбурге, не было его большой семьи, а там не было Вероники.

Все усложнилось. Вероника нуждалась в нем. Она стала капризной, с трудом скрывала раздражение, это бесило его, она относилась к нему как к любящему, но недостаточно надежному и абсолютно эгоистичному человеку, последнему статисту в разыгрываемом спектакле, что он воспринимал как оскорбление.

— Я не знаю, как я со всем этим справлюсь, — кричала она, — не могу же я доказывать тебе, что со мной легче и лучше, чем с твоей женой.

Потом она плакала: