— Дядя Ваня… а тот смотрит, — прошептал он.

— Пускай смотрит. Пьяный, наверно.

Вернулась буфетчица, забрала ножницы и баночку о горчицей, служившей для приклеивания талонов, и снова ушла.

В это время человек, притворявшийся спящим, «проснулся», зевнул и нетвёрдой походкой направился к столу, за которым сидел майор с мальчиком.

Это был новый сюрприз, от которого Миша чуть не свалился со стула. В пьяном он узнал человека, который принёс утром в Старую Деревню пакет с картошкой и показывал ребятам немецкие часы.

— Я извиняюсь, товарищ… — заплетающимся языком обратился он к майору. — Сколько сейчас времени?

— Без четверти, — сказал майор, посмотрев на часы.

— Извиняюсь… Я, понимаете ли, уснул тут…

— Пить надо меньше, — сухо бросил Иван Васильевич.

— Я понимаю… извиняюсь. Работа такая… Я, понимаете ли, тут в районе шофёром работаю… я завтра… ну, в общем, немного выпил по случаю… Извиняюсь…

С этими словами шофёр подошёл к столу, ухватился рукой за спинку стула, на котором сидел Иван Васильевич, покачнулся и ловким движением передал ему какую-то бумажку. Миши он, видимо, не стеснялся, потому что после передачи письма щёлкнул его по носу.

— Извиняюсь, это что, ваш сынок будет?

— Племянник, — сухо ответил майор.

— Очень приятно. Симпатичный у вас племянник… Извиняюсь. Надо спать. Утром мне за хлебом ехать.

Шофёр зевнул и медленно поплёлся обратно. Сев на старое место, он долго возился, что-то бормотал, но наконец успокоился и как будто опять заснул.

Мише ещё утром понравился этот коренастый, крепкий человек, а сейчас он просто был в восторге от него. Ни один артист, по его мнению, не сыграл бы так правдиво роль пьяницы.

Пшённую кашу с крошечными кусочками мяса принёс сам Семён Петрович. Поставив её перед обедающими, он облокотился о стойку буфета и обратился к майору:

— Вы из МПВО, товарищ?

— Да.

— С дежурства?

— Да.

— Нового ничего не слышно? Сталинград ещё держится?

— Кажется, да. Вам здесь, в райсовете, больше известно.

— Ничего нам тут не известно. Бьют немцы из Пушкина в нас — это вот нам известно. Скоро ли это все кончится?

— Скоро ли, не знаю, а кончится обязательно.

— Затягивается война. Наши не сдадутся.

— Да. Привычки такой нет, чтобы сдаваться, — сказал майор, поднимаясь из-за стола. — Простите, я тороплюсь. Поговорим в другой раз. Сколько платить?

Рассчитавшись, они вышли на улицу и сели в машину. Всю дорогу майор молчал и курил. Мише хотелось задать ему несколько вопросов, но он крепко запомнил замечание Николая Васильевича, что никогда ко взрослым не следует обращаться с праздно-любопытными вопросами и не заговаривать первому, пока не спросят.

По пути Мишу завезли на судно.

— Иди спать, Миша. Завтра я заеду к Николаю Васильевичу и увидимся, — сказал на прощанье майор.

Поднимаясь по трапу, Миша услышал окрик:

— Эй! Кто там? Ты, что ли, адмирал?

— Я.

— Шикарно, браток, живёшь. На машине прикатил. Миша промолчал. Его раздражал этот шутливо- покровительственный тон, но как отучить от него машиниста, он не знал. Самое лучшее — отмалчиваться.

— Ты что-то и разговаривать не хочешь?

— Если ты меня все время дураком выставляешь, то говорить нам нечего, — буркнул Миша, направляясь к себе.

— Погоди, Миша. Куда торопишься? — дружелюбно сказал машинист, загораживая дорогу. — Давай поговорим по-хорошему. Когда я тебя дураком выставлял?

— Всегда. Зачем ты меня адмиралом зовёшь?

— Да ведь я по-дружески… Погоди. Ребята за день натрудились — и спать, я на вахте один. Посидим.

Сысоев сел на бухту каната, вытащил из кармана коробку с табаком и начал крутить из газетной бумаги цигарку. Миша хотел уйти, но почувствовал какую-то новую нотку в голосе машиниста и остался.

— Сложная, брат, штука жизнь… — глухо, со вздохом сказал Сысоев, пристраивая фитиль к кремню и ловко высекая огонь. — Похоже, что я один на всем свете остался… Видел сегодня земляка. Говорит, деревню нашу немцы сожгли, а стариков моих на тот свет отправили… Печальная картина получается.

Сысоев помахал затлевшим фитилём, прикурил толстую цигарку и закашлялся.

— Тьфу! Черт! Першит в горле.

Где-то в ближайшем доме заиграл патефон. Миша вспомнил, как он тоже потерял родителей, и ему стало жаль этого одинокого человека.

— А деревня у нас была хорошая, — продолжал Сысоев, освещая своё лицо огнём цигарки. — На высоком месте, а внизу речка. Фруктовых садов много, и больше всего вишни… Весной, когда цветут, очень замечательно. Выйдешь вечером на улицу, так, понимаешь, такой аромат нежный… А днём пчелы гудят. И вот, когда все это было, так не ценил. А в плаванье ушёл, да попал за границу, тогда и заскучал. И сейчас… Стоит перед глазами вся деревня в цвету… А в речке у нас раков много. Ты ловил когда-нибудь раков?

— Нет.

— А я много их ловил, когда вроде тебя шпингалетом был. Ночью ловили. Соберёмся компанией, круглых сеток наделаем, на середину лягушку ободранную привяжем и на палках спустим с берега. А потом костёр разведём и сидим кругом, сказки страшные рассказываем. Про домовых, про русалок да про леших. Дураки были, — верили, боялись.

— Ну, а раки? — спросил Миша.

— Чего раки? Раки своё дело делают. Залезут в сетку лягушку сосать, ну и вытащим их на берег — ив ведро с крапивой.

— Зачем с крапивой?

— А в крапиве они живучими бывают. Лучше, чем в воде.

Завыли сирены на военных кораблях, их подхватили гудки заводов, а затем и городское радио объявило тревогу.

— Никак налёт! — сказал Сысоев, поднимаясь с бухты. — Давно не было. Так ты, Миша, на меня не сердись. Я ведь это так…

Они поднялись к рубке и стали наблюдать. Во всех концах города вспыхнули столбы прожекторов, пошарили по небу и исчезли. Где-то очень далеко в небе замелькали жёлтые разрывы зениток. Когда донеслись их хлопки, Миша обратил внимание на то, что патефон по-прежнему играет какой-то вальс.

— Ко всему человек может привыкнуть, — задумчиво сказал машинист, тоже прислушиваясь к музыке. — Воздушная тревога, а им хоть бы что…

— Привыкли. Сколько этих тревог было — не сосчитать.

— Куда ты ездил сегодня? — спросил Сысоев.

— Ездил по делу. У сестрёнки был, дома был…

— Сестра старше тебя?