Немец почтительно и с достоинством поклонился. Каждый представился ему, отметился поклоном и рукопожатием.

- Баю я, - сказал Сенявин с усмешкою, - быть вам вскоре в далеком походе товарищами.

И по лукавому прищуру его видно было, что не только предполагает это Сенявин, но точно знает даже - когда, с кем и для которых целей путешествие совершено будет.

Он отошел, а новые товарищи поговорили промеж собой о политических делах да новостях светских и по предложению Иоганна Бреннеманна прошли в дальнюю комнату. Тут царила совсем иная обстановка, пили пиво и пунш, а курили куда как достаточно, похоже, что и чаши с кубками ото ртов отнимали лишь затем, чтоб табачный дым из трубки всосать. Пили в этой комнате сплошь иностранцы офицеры, служившие в армии Петра, купцы, прибывшие в город с товарами, шкипера, что провели свои суда через неспокойное море к русским берегам.

Выпили и наши морячки. Пили достойно и без глупых ограничений. Остерманн и Бреннеманн завели нескончаемый разговор на своем языке, Корнелий Крейс для чего-то Головкину Гавриле Ивановичу понадобился, понятно, что не просто так, Гаврила Иванович после смерти боярина Федора Алексеевича Головина все его посольство принял и отвечал за внешнюю политику государства.

Мягков да Раилов мешать никому не стали, а прошли еще в одну комнату, где, по обыкновению, играли в шахматы да шашки, но и здесь было скучно, а потому скука и привела наших капитан-лейтенантов в зал, в коем вдоль стены длинным рядом сидели напудренные матушки в широких робронах, поглядывая на разнаряженных дочек своих, затянутых в немецкие, корсеты из китового уса.

Мягков сошелся в контрадансе с княжной Черкесской. Девица танцевала изрядно и все кокетливо стреляла подведенными глазками в обветренное лицо моряка. Иван же политесы вести не умел, а ежели честно сказать, то и желания не испытывал. Потому княжна даже рада была окончанию менуэта и тому, что рассталась наконец с неразговорчивым своим кавалером. Иван постоял, глядя, как брат его Яков Раилов гусаком торжественно вышагивает подле невеликой ростиком изнеженной девицы с преми-ленькой мушкой над верхней губой, потом прошел в общий зал, где залпом и изрядно выпил сразу несколько поднесенных ему кубков. Уходить даже и пытаться не стоило, стража на дверях получила, как обычно, указание ранее девяти никого не выпускать, а оставаться здесь значило стать искусителем князь-папы Ивана Ивановича Бутурлина: увидит одинокого да скучного, обязательно же, подлец, кубок Большого Орла поднесет, после коего разум и остатки стеснительности потеряешь. Капитан- лейтенант Мягков искушать своим присутствием князь-папу не стал, улизнул к иностранцам, где Остерманн с Бренне-манном, уже вольно расстегнутые, раскуривали по второй, а то и по третьей трубке.

- Ван-ня, - с улыбкою нетвердо сказал капитан Брен- неманн. - Что гуляешь напрасно? В твои годы надобно девиц взглядами завлекать. Всему свое время время... э-э-э... голоштанным бегать и время гнездо семейное вить, время политесы... э-э-э... с девицами вести и время пуншем душу травить.

- Зо, зо, - с важной усмешкой соглашался Андрей Иванович Остерманн и поднимал указательный палец. - Так есть, капитан Бреннеманн!

Государь меж тем пребывал в Варшаве, где крепко занемог лихорадкой. В письме Петр благодарил Федора Матвеевича Апраксина, что тезоименитство государево тот справлял в его домике. Опять обращался к флоту, тревожился, не сыроват ли лес, и приказывал деньги на содержание Петербургского флоту брать из соляных сборов.

В Варшаве Петр Алексеевич собрал военный совет, На том совете главнокомандующим объявлен был Шереметев. Недовольного Меншикова Петр оставил под Шереметевым. 'Горяч ты, Алексашка, да дерзок не по уму, - сказал Петр. - Не войско на тебя оставить боюсь, авантюр твоих, князь ты наш римский, опасаюсь!' Однако же в день рождения своего государь пожаловал любимца князем Ижорским.

Сам государь положил себе для диверсии ехать в Петербург. Секретная депеша Головкину да Сенявину ушла еще ранее, нежели государь покинул Варшаву.

Карл между тем переправился с войском своим через Одер и двинулся в сторону Кракова, разделив свою армию на три части. Петр отрядил против шведского войска генерал-поручика Боура с конницею и генерал-майора фон Шведена с пехотою. Апраксину же было сказано, чтобы тот два полка отправил ко Пскову, ибо Левенгаупт проявлял активность и вполне был способен нежданную диверсию произвести.

Сим отметившись, Петр прибыл в Гродно, где принял Преображенский полк, немало порадовавший его выправкой и полной готовностью к бою. Из Гродно государь проследовал в Вильно. Здесь он инспектировал войска князя Репнина, оттуда двинулся на соединение к Александру Даниловичу Меншикову, что стоял со своими полками в местечке Меречь. На заседании совета решено было пехоте идти к границе своей, а коннице, куда входил отчаянный татарский полк и еще более отчаянный отряд казаков, зарабатывавших прощение государево после Астрахани, тревожить неприятеля и не давать ему покоя ни в чем.

Между тем шведский король оконфузился и едва не попал в плен. После отъезда Петра Алексеевича из Варшавы Карл с небольшим отрядом переправился через Вислу, желая высмотреть русское войско, но попал под атаку и едва не был полонен. Отчаянные шведские гренадеры легли смертно, однако государю своему дали спастись. Уже у самого берега, когда Карл благодарил Бога о явленной милости, ядро из малой мортирки повредило его лодку. На счастье, пошло мелководье, и великий король отделался всего лишь малым насморком.

Узнав о том, государь Петр Алексеевич не сдержал сожаления.

Сам он меж тем через Великие Луки, Новгород, Ладогу и Шлиссельбург прибыл в Петербург и 23 октября 1707 года явился прямо с дороги в дом к Апраксину. Первым, что Петр спросил, было - где? Апраксин указал на море. Два дня государь отсыпался и пьянствовал с Апраксиными и приближенными, утром 30-го числа, никому не сказавшись, ушел в море. Восемь ден государь пробыл на кронштадтских работах, работал с жадностию сам и окружающих к лени не призывал, затем прибыл к острову Котлин, где наблюдал действие самоходной мины Курилы Артамонова и от сего испытания был в великом восторге.

Воротясь в Петербург, в первых числах ноября Петр Алексеевич в соборной церкви святой Троицы венчался с Катериной, беззнатной мариенбургской девкой, бывшей когда-то замужем за недолго пожившим на белом свете шведским трубачом, потом побывавшей под русским солдатом в обозе, познавшей до государя любовь фельдмаршала Шереметева и светлейшего князя Меншикова.

Празднование было не слишком пышным и великим, ни один еще государь российский не мешал так своей крови. Кое-кто из окружения государя недовольно и дерзко роптал. Петр отмахивался. К тому времени от Екатерины у него уже было двое детей. Жизнь Петра складывалась в соответствии с его привычками и сообразностями, большую часть жизни государь проводил в походных разъездах, потому и супруга Петру Алексеевичу требовалась такая, чтоб не тяготили ее привычки мужа. Екатерина Скавронская, к тому времени начавшая носить фамилию Михайлова, оказалась именно той подругой, что потребна была Петру. Она без тягот и жалоб преодолевала с ним бескрайние просторы империи, жила в болотистом и неуютном еще северном Парадизе, это была женщина, душевная