обрадуются и не минуют Чевенгура. Чепурный сам пошел в бывший дом буржуя и принес оттуда чистое полотно. Жеев расправил полотно против света и одобрил его.
– Жалко, – сказал Жеев про полотно. – Сколько тут усердия и чистых женских рук положено. Хорошо бы и большевицким бабам научиться делать такое ласковое добро.
Жеев лег на живот и начал рисовать на полотне буквы печным углем. Все стояли вокруг Жеева и сочувствовали ему, потому что Жеев сразу должен выразить революцию, чтобы всем полегчало.
И Жеев, торопимый общим терпением, усердно пробираясь сквозь собственную память, написал символ Чевенгура:
«Товарищи бедные. Вы сделали всякое удобство и вещь на свете, а теперь разрушили и желаете лучшего – друг друга. Ради того в Чевенгуре приобретаются товарищи с прохожих дорог».
Чепурный одобрил символ первым.
– Верно, – сказал он, – и я то же чувствовал: имущество ведь одна только текущая польза, а товарищи – необходимость, без них ничего не победишь и сам стервой станешь.
И все восемь человек понесли полотно сквозь пустой город – вешать на шест близ битой дороги, где могут появиться люди. Чепурный работать не торопился – он боялся, что все лягут спать, а он один останется тосковать и тревожиться в эту вторую коммунистическую ночь; среди товарищей его душа расточалась суетой, и от такого расхода внутренних сил было менее страшно. Когда нашли и приладили два места, то подул полуночный ветер – это обрадовало Чепурного: раз буржуев нет, а ветер дует по-прежнему и шесты качаются, значит, буржуазия окончательно не природная сила.
Кирей должен беспрерывно ходить вокруг города, но его не было слышно, и восемь большевиков стояли, обдуваемые ночным ветром, слушали шум в степи и не расставались, чтобы сторожить друг друга от резкой ночной опасности, которая могла внезапно раздаться из волнующей тьмы. Жеев не мог ожидать врага так долго, не убив его; он один пошел в степь – в глубокую разведку, а семь человек остались ждать его в резерве, чтобы не бросать города на одного Кирея. Семеро большевиков прилегли для тепла на землю и прислушались к окружающей ночи, быть может, укрывающей врагов уютом своего мрака.
Чепурный первый расслышал какой-то тихий скрежет – не то далеко, не то близко; что-то двигалось и угрожало Чевенгуру; но движение той таинственной принадлежности было очень медленное – может быть, от тяжести и силы, а может – от порчи и усталости.
Чепурный встал на ноги, и все встали с ним. Раздраженный сжатый огонь мгновенно осветил неизвестное облачное пространство, будто погасла заря над чьим-то сновидением, – и удар выстрела пронесся ветром над пригибающимися травами.
Чепурный и шестеро с ним побежали вперед привычной цепью. Выстрел не повторялся, и, пробежав настолько, пока сердце, перечувствовав войну и революцию, не распухло до горла, Чепурный оглянулся на покинутый Чевенгур. В Чевенгуре горел огонь.
– Товарищи, стойте все сразу! – закричал Чепурный. – Нас обошли... Жеев, Кеша, давайте все сюда! Пиюся, бей всех напролом! Куда ты уехал? Ты видишь, я ослаб от коммунизма...
Чепурный не мог подняться с земли от тяжести налившегося кровью, занявшего все тело сердца; он лежал с наганом, худой и заболевший; шестеро большевиков стояли над ним с оружием и следили за степью, Чевенгуром и за упавшим товарищем.
– Не расставаться! – сказал Кеша. – Берите Японца на руки, и тронемся на Чевенгур – там наша власть, чего ради кидать бессемейного человека...
Большевики пошли на Чевенгур. Чепурного они несли недолго, потому что у него сердце скоро опало и стало на свое маленькое место. В Чевенгуре горел чей-то покойный домашний огонь, а в степи ничего не скрежетало. Большевики молча двигались своим военно-степным шагом, пока не увидели траву, освещенную огнем через окно, и тень той травы на прохожей середине улицы. Большевики без команды стали в ряд, грудью против самосветящегося окна врага, подняли оружие и дали залп через стекло внутрь жилища. Домашний огонь потух, и в провал рамы из среды образовавшейся тьмы жилища выставилось светлое лицо Кирея; он глядел один на семерых, гадая про себя – кто это такие, стреляющие в Чевенгуре кроме него, ночного сторожа коммунизма.
Чепурный освоился с собой и обратился к Кирею:
– Чего ты керосин жгешь молча в пустом городе, когда в степи бандит ликует? Чего ты город сиротой бросаешь, когда завтра пролетариат сюда маршем войдет? Скажи мне, пожалуйста!
Кирей одумался и ответил:
– Я, товарищ Чепурный, спал и видел во сне весь Чевенгур, как с дерева, – кругом голо, а в городе безлюдно... А если шагом ходить, то видно мало и ветер, как бандит, тебе в уши наговаривает, хоть стреляй по нем, если б тело его было...
– А зачем газ жег, отсталая твоя голова? – спрашивал Чепурный. – Чем пролетариат будет освещаться, когда нагрянет? Ведь пролетарий чтение любит, партийная твоя душа, а ты керосин его пожег!
– Я в темноте без музыки уснуть не могу, товарищ Чепурный, – открылся Кирей. – Я спать люблю на веселом месте, где огонь горит... Мне хоть муха, а пусть жужжит...
– Ну, ступай и ходи без сна по околице, – сказал Чепурный, – а мы Жеева пойдем выручать... Целого товарища бросили из-за твоего сигнала...
Выйдя на конец Чевенгура, семеро товарищей легли на степь и послушали – не скрежещет ли что вдалеке и не шагает ли обратно Жеев, или он уже мертвым лежит до утра. Кирей дошел после и сказал всем лежащим:
– Вы легли, а там человек погибает, я бы сам за ним побег, да город стерегу...
Кеша отозвался Кирею, что нельзя пролетариат променять на одного Жеева – здесь банды могут город сжечь, если все погонятся спасать одну личность Жеева.
– Город я потушу, – пообещал Кирей, – тут колодцы есть. А Жеев, может, уж без души лежит. Чего ж вам пролетария ждать, когда его нет, а Жеев был.
Чепурный и Кеша вскочили и без сожаления о Чевенгуре бросились в степную продолжающуюся ночь, и остальные пять товарищей не отставали от них.
Кирей зашел за плетень, подстелил под голову лопух и лег слушать врага до утра.
Облака немного осели на края земли, небо прояснилось посредине – и Кирей глядел на звезду, она на него, чтобы было нескучно. Все большевики вышли из Чевенгура, один Кирей лежал, окруженный степью, как империей, и думал: живу я и живу – а чего живу? А наверно, чтоб было мне строго хорошо – вся же революция обо мне заботится, поневоле выйдет приятно... Сейчас только плохо; Прошка говорил – это прогресс покуда не кончился, а потом сразу откроется счастье в пустоте... Чего звезда: горит и горит! Ей-то чего надо? Хоть бы упала, я бы посмотрел. Нет, не упадет, ее там наука вместо Бога держит... Хоть бы утро наставало, лежишь тут один и держишь весь коммунизм – выйди я сейчас из Чевенгура, и коммунизм отсюда уйдет, а может, и останется где-нибудь... Ни то этот коммунизм – домá, ни то одни большевики!
На шею Кирея что-то капнуло и сразу высохло.
– Капает, – чувствовал Кирей. – А откуда капает, когда туч нету? Стало быть, там что-нибудь скопляется и летит куда попало. Ну, капай в рот. – И Кирей открыл гортань, но туда ничего больше не падало. – Тогда капай возле, – сказал Кирей, показывая небу на соседний лопух, – а меня не трожь, дай мне покой, я сегодня от жизни чего-то устал...
Кирей знал, что враг должен где-нибудь быть, но не чувствовал его в бедной непаханой степи, тем более – в очищенном пролетарском городе, – и уснул со спокойствием прочного победителя.
Чепурный же, наоборот, боялся сна в эти первые пролетарские ночи и рад был идти сейчас даже на врага, лишь бы не мучиться стыдом и страхом перед наступившим коммунизмом, а действовать дальше со всеми товарищами. И Чепурный шел ночною степью в глухоту отчужденного пространства, изнемогая от своего бессознательного сердца, чтобы настигнуть усталого бездомовного врага и лишить его остуженное ветром тело последней теплоты.
– Стреляет, гад, в общей тишине, – бормотал и сердился Чепурный. – Не дает нам жизни начать!
