Все оставшееся время освобожденный Тони активно наверстывал упущенное. К нему вернулась его былая напористость, и первым делом он принялся наседать на Пэм, требуя от нее, чтобы она разобралась наконец в своих чувствах к Филипу. Когда чуда не произошло и ее неожиданная похвала Филипу так и повисла в воздухе, он начал приставать к ней с расспросами, почему, простив остальных, она не может так же поступить с Филипом.

—  Я уже вам говорила, — ответила Пэм, — это естественно. Мне гораздо легче простить остальных — Ребекку, Стюарта или Гилла, — потому они не сделали мне ничего плохого. В моей жизни ничего не изменилось от того, что они сделали. Но есть и еще одна важная вещь: я простила их, потому что они раскаялись и изменились, — лично я изменилась. Я считаю, что можно простить человека, но не его поступок. Может быть, я смогла бы простить Филипа, если бы он изменился. Но он все тот же. Вы спрашиваете, почему я простила Джулиуса, — да вы только взгляните на него. Он всего себя отдает людям. Он отдает нам последнее, что у него есть: он учит нас умирать. Я знала прежнего Филипа и могу засвидетельствовать, что человек, который сидит здесь, ничуточки не изменился — может, только стал еще холоднее и высокомернее. — После некоторого молчания Пэм прибавила: — И от лишнего извинения он бы не рассыпался.

—  Это Филип-то не изменился? — воскликнул Тони. — Пэм, ты видишь только то, что хочешь видеть. А женщины, за которыми он гонялся, — разве это не изменилось? — Тони повернулся к Филипу: — Ты никогда об этом не говорил, но ведь теперь все стало по-другому, правда?

Филип кивнул:

— Моя жизнь изменилась — вот уже двенадцать лет у меня не было ни одной женщины.

— И это ты называешь «не изменился»? — спросил Тони.

— И не исправился? — прибавил Гилл.

Не успела Пэм ответить, как Филип ее опередил:

—  Исправился? Я бы так не сказал. Исправление здесь ни при чем. Я покончил со своей прежней жизнью, или, как тут сказали, со своей болезнью, не по каким-то нравственным соображениям — я изменился, потому что моя жизнь была пыткой, которую я больше не мог терпеть.

—  Но как именно ты к этому пришел? Что стало последней каплей? — спросил Джулиус.

Филип помолчал, словно размышляя, стоит отвечать или нет, потом глубоко вздохнул и начал механическим голосом:

— Однажды ночью я ехал домой после довольно бурной встречи с одной очень красивой женщиной и вдруг подумал, что вот теперь, в этот самый момент, я достиг всего, чего хотел. Мне нечего желать. Я пресыщен. Все в машине пропахло женским телом: воздух, мои руки, волосы, одежда, дыхание — от всего исходил этот удушающий аромат, как будто я только что окунулся в ванну с женскими выделениями. И тут внезапно во мне зашевелилось новое желание — я чувствовал его, оно готово было подняться, захватить меня. Это и был тот самый момент. Неожиданно при мысли о моей жизни меня замутило и начало рвать. И вот тогда, — Филип взглянул на Джулиуса, — мне вспомнилась твоя эпитафия, и я понял, что Шопенгауэр был прав: жизнь — это вечное страдание, и желание невозможно утолить. Колесо страданий будет вращаться вечно, и у меня нет другого выхода — только соскочить с него. Вот тогда-то я и принял решение жить по новым правилам.

— И это держало тебя все эти годы? — спросил Джулиус.

— До сегодняшнего времени, до прихода в группу.

— Ты стал намного лучше, Филип, — сказала Бонни. — Ты стал приятным, с тобой легко общаться. Если честно, когда ты только появился… то есть… я даже не могу себе представить, чтобы я или кто-то другой захотел бы прийти к тебе на консультацию.

— К сожалению, — ответил Филип, — «общаться» здесь означает разделять чужие страдания. Это только усиливает мои собственные несчастья. Какую пользу может принести такое «общение»? Когда я «жил», я был несчастен. Последние двенадцать лет я смотрел на все со стороны, — Филип растопырил пальцы и отчаянно взмахнул руками, — и жил спокойно. А теперь, когда группа заставила меня вернуться к «жизни», я вновь страдаю. Я уже говорил вам, как плохо мне было однажды после занятий, — с тех пор я так и не пришел в себя.

— По-моему, ты ошибаешься, Филип, — сказал Стюарт. — Я имею в виду — когда говоришь о том, что «жил».

— Я как раз собиралась сказать то же самое, — живо вмешалась Бонни. — Мне лично кажется, Филип, что ты еще не жил по-настоящему. Ты никогда не рассказывал, что любил кого-то или дружил, а женщины — ты сам говорил, что это была охота.

— Неужели это правда, Филип? — спросил Гилл. — У тебя никогда не было друзей?

Филип покачал головой:

—  Все, с кем я имел дело, причиняли мне только боль.

—  А родители? - спросил Стюарт.

—  Отец почти не разговаривал со мной — мне кажется, он страдал от депрессий. Он покончил с собой, когда мне было тринадцать. Мать умерла несколько лет назад, но последние двадцать лет мы с ней не общались — я даже не ездил на похороны.

— А братья? Сестры? — спросил Тони. Филип покачал головой:

— Единственный ребенок.