самого — так сказать, красуюсь, чтобы, если я правильно понял, вызвать интерес и восхищение Ребекки — и всех остальных? Так?
Джулиуса так и подмывало вмешаться: что бы он ни делал, внимание неизменно возвращалось к Филипу. В нем боролись по крайней мере три противоречивых желания: во-первых, защитить Филипа от нападок группы; во-вторых, не дать Филипу этой холодностью сбить откровенный тон беседы; и, в-третьих, поддержать Тони в его попытках надрать Филипу задницу. В конце концов Джулиус все же решил подождать, потому что группа держала ситуацию под контролем. Кроме того, сейчас, на его глазах происходило нечто очень важное: в первый раз за все время Филип отвечал кому-то прямо, даже лично.
Тони кивнул:
— Именно это я и хотел сказать. Только здесь не просто интерес и восхищение. Может, ты пытаешься соблазнить?
— Что ж, это верное дополнение — кстати, оно предполагается уже самим словом «красоваться». Итак, ты полагаешь, что мои мотивы те же, что у Ребекки, то есть я пытаюсь ее соблазнить? Что ж, это серьезная и разумная гипотеза. Давай подумаем, как нам ее проверить.
Молчание. Никто не ответил, но Филип, похоже, и не ждал ответа. После недолгого размышления он, по-прежнему не открывая глаз, произнес:
— Пожалуй, лучше всего для этого подойдет метод доктора Хертцфельда…
— Зови меня Джулиус.
— А, ну да. Итак, чтобы воспользоваться методом Джулиуса, я прежде всего должен проверить, соответствует ли гипотеза Тони моим внутренним ощущениям. — Филип помолчал, затем покачал головой: — Я не нахожу никаких доказательств этого. Много лет назад я перестал зависеть от мнения окружающих. Я абсолютно уверен, что счастливее всех тот, кто желает только одиночества. Я говорю сейчас о божественном Шопенгауэре, о Ницше и Канте. Они — и я вместе с ними — считают, что человек, имеющий внутреннее богатство, не ждет от окружающих ничего, кроме одного — чтобы его оставили в покое и не мешали его одиночеству, в котором он может спокойно наслаждаться своим богатством — интеллектуальным богатством, я имею в виду. Короче говоря, я хочу сказать, что мои замечания не имели целью соблазнить кого-то или возвыситься в чьих-то глазах. Может быть, во мне и остались обрывки прежних желаний, могу только сказать, что сознательно я их не ощущаю. Единственное, о чем я сожалею, что до сих пор только усваивал великие мысли и сам ничего к ним не прибавил.
За долгие годы ведения групп Джулиусу приходилось сталкиваться с самым разным молчанием, но молчание, наступившее после слов Филипа, не походило ни на что. Не потрясенное молчание, не молчание подавленное, растерянное или покорное; нет, то было молчание совершенно особого рода — будто группа неожиданно наткнулась на какого-то неведомого зверя, неизвестную ранее форму жизни, вроде шестиглазой саламандры с пернатыми крыльями, и теперь с крайней опаской и осторожностью, сгрудившись, ее разглядывала.
Ребекка очнулась первой:
— Быть всегда с самим собой, ничего не хотеть от других, не искать друзей — но это, наверное, так грустно и одиноко, Филип.
— Совсем наоборот, — возразил Филип. — Раньше, когда я искал общения, просил то, чего никто не хотел и не мог мне дать, — вот тогда я знал, что такое одиночество. И знал ею слишком хорошо. Не нуждаться ни в ком — значит никогда не быть одиноким. Счастливое одиночество — вот к чему я стремлюсь.
— Но ты здесь, — отозвался Стюарт, — а я тебе скажу, наша группа — злейший враг одиночества. Так зачем ты сюда пришел?
— Философ должен как-то поддерживать свое увлечение: кто-то живет на преподавательское жалованье, как Кант или Гегель, у кого-то есть независимый источник существования, как у Шопенгауэра, а кто-то подрабатывает чем придется, как Спиноза, который шлифовал линзы для очков, чтобы выжить. Я выбрал философское консультирование — это моя подработка, и занятия в этой группе — часть моей подготовки к этому.
— Так, значит, — заметил Стюарт, — ты сейчас общаешься с нами, чтобы потом учить других никогда не нуждаться в общении?
Немного помедлив, Филип кивнул.
— Давай разберемся, правильно ли я понял? — сказал Тони. — Допустим, Ребекка положит на тебя глаз и включит свое обаяние на полную катушку — будет строить тебе глазки и улыбаться своей убийственной улыбкой. Ты что, скажешь, на тебя это не подействует? Ноль эмоций?
— Нет, я не говорил, что ноль эмоций. Здесь я согласен с Шопенгауэром: он пишет, что красота подобна открытому рекомендательному письму — оно мгновенно располагает наше сердце в пользу того, кто его предъявляет. Я нахожу, что созерцать красивого человека чрезвычайно приятно. Но я также говорю, что чужое мнение обо мне не может, не должно, менять мое мнение о самом себе.
— Нет, это как-то не по-человечески, — заметил Тони.
— Не по-человечески я чувствовал себя, когда позволял своему мнению скакать, как мячик, в зависимости от того, что скажут про меня другие.
Джулиус следил за губами Филипа: это было удивительно. Как точно они выражали его невозмутимое спокойствие, как методично проговаривали слово за словом, будто нанизывали бусинки на нить — одна к одной, ровные, круглые, на одной ноте. Ясно, отчего так кипятился Тони. Слишком хорошо зная его импульсивность, Джулиус решил, что пора направить разговор в более безопасное русло. Еще не время прижимать Филипа к стенке — это лишь четвертое его занятие.
— Филип, отвечая Бонни, ты заметил, что хочешь ей помочь. Ты давал советы и остальным — Гиллу, Ребекке. Попробуй объяснить, почему ты это делал? Мне показалось, в этом было что-то сверхурочное: никто ведь не собирается приплачивать тебе за помощь.
— Я всегда стараюсь помнить, что мы все осуждены на жизнь — жизнь, которая переполнена страданиями и на которую никто из нас не решился бы, если бы знал, что ждет его впереди. В этом смысле, как говорит Шопенгауэр, мы все
— Опять Шопенгауэр. Филип, я уже сыт по горло твоим Шопенгауэром — кто бы ни был этот пижон.
Я хочу слышать про тебя. — Тони говорил спокойно, словно имитируя размеренную речь Филипа, но его дыхание было частым и прерывистым. Тони быстро приходил в бешенство. Когда он только начал ходить в группу, недели не проходило без его рассказов об очередной заварушке, которую он затеял — в баре, на дороге, на работе или на баскетбольной площадке. Небольшого росточка, не слишком коренастый, он тем не менее обладал отчаянным бесстрашием, позволявшим ему выходить победителем из любого поединка, кроме одного — интеллектуального поединка с хорошо подкованным умником, каким и был Филип.
Филип, по-видимому, не собирался отвечать на выпад Тони, поэтому Джулиус нарушил затянувшееся молчание:
— Тони, ты, похоже, о чем-то всерьез задумался. О чем?
— Я думаю о том же, что и Бонни, — скучаю по Пэм. Мне ее очень не хватает. Особенно сегодня.
Джулиуса не удивило такое признание: Тони был давним протеже Пэм. Странная это была парочка — преподавательница английской литературы и простой работяга с наколками.
Джулиус решился на обходной маневр:
— Тони, тебе, наверное, непросто было сказать: «Шопенгауэр, кто бы ни был этот пижон»?
— Как тебе сказать — мы все здесь, чтобы говорить правду, — ответил Тони.
— Точно, Тони, — отозвался Гилл. — Если честно, я тоже не знаю, кто такой Шопенгауэр.
— А я знаю только, — заметил Стюарт, — что это известный философ, немец и пессимист — девятнадцатый век, кажется?
— Да, он умер в 1860-м во Франкфурте-на-Майне, — ответил Филип. — А что касается его пессимизма, то я лично предпочитаю называть это реализмом. Может быть, Тони, я действительно слишком часто упоминаю Шопенгауэра, но, поверь, у меня есть для этого все основания. — Личное обращение Филипа, судя по всему, потрясло Тони. Филип тем временем, по-прежнему не глядя ни на кого, перевел взгляд с потолка на окно и продолжил с таким видом, будто разглядывал что-то в саду: — Во-первых, знать
