самобытности. С особой страстностью призывает Марков делать это в отношении «передового редута христианской обороны против ислама» – «маленькой Грузии», о «несокрушимую грудь» которой «могучее мусульманство Востока разбило свою энергию и свой фанатизм»³⁰.

Коль «всякий народный характер равно естественен и равно законен, точно так же как всякий язык, всякий обычай»³¹, то надо и на национальных окраинах стремиться не к «мертвящему механистическому обрусению»³², а к насаждению наук, к промышленному развитию и т. п.³³ при сохранении определенного культурного плюрализма.

Марков делает даже любопытную попытку объяснить необходимость его тем, что ознакомление с позитивными чертами других национальных характеров будет стимулировать энергию и оптимизм русского народа, может помочь ему избавиться от пьянства и прочих девиантных черт³⁴.

Толерантно-эгалитаристская модель программы Маркова постепенно распространяется даже на ислам и его исповедников.

Он признает, что «…стойкость мусульман в исполнении обрядов (особенно Маркову импонируют омовения. – М.Б.) своей религии всегда, везде и при всех обстоятельствах, – имеет в себе много трогательного и поучительного»³⁵. Он даже уверяет в своем «глубоком уважении» к мечети, за ее «добродетельный, чисто евангелический характер. Бездомовники всякого рода, странники, нищие, рабочие без места, дети, которым негде учиться, мастеровые, которым не на что нанять мастерскую, находят в ней всегда открытый приют в каждый час дня и ночи. Все труждающиеся и обремененные входят, никого не спрашиваясь, под ее тихие гостеприимные своды свободно, как в свой собственный дом»³⁶.

Надо иметь в виду, что для Маркова благотворная во многом роль первоначального ислама в истории Азии и Африки не подлежит никакому сомнению:

«…Печатью гения был проникнут тот избранный дух (Мухаммеда. – М.Б.), который сумел вкоренить в полудикие народы Азии и Африки эти идеальные стремления к чистоте, к исполнению закона, к подчинению своих поступков чьей-то высшей и разумнейшей воле, хотя бы в такой внешней и частной форме. Среди зноя и заразительных миазмов восточной природы, среди равнодушной неподвижности и сосредоточенной страстности восточного человека, чистота тела – прообраз и начало чистоты духа – должна была неминуемо стать основным камнем нравственных воздействий закона на общество, намаз – омовенье тела – корнем всех обрядов»³⁷.

Впрочем, Марков далек от того, чтобы видеть в Мухаммедовом учении лишь некую разновидность санитарно-просветительской пропаганды. Он полагает, что в социально-политическом плане ислам зачастую оказывался прочнее христианства.

Например, в Дагестане «арабы сумели основать на исламе, путем шариата, гораздо более прочное социальное и политическое устройство кавказских горцев, чем это могли сделать грузинские цари и императоры Греции…»³⁸.

Что же касается типичного горца-мусульманина, то он – пример для подражания всем верующим³⁹: «Плоть не одолевает его до такой степени, чтобы пленить дух его. Он гораздо более, чем мы, служит своему богу, и гораздо менее, чем мы, служит маммоне. Конечно, своему богу, а не нашему, это необходимо иметь в виду»⁴⁰.

Но столь ли важны такие детали, способные, с позиций марковской методологии, лишь корректировать в негативную сторону (если, конечно, предоставить им полный простор), но не детерминировать, магистральную линию эволюции имперской структуры, линию, движимую иными, в основе своей прагматическими (= трансконфессиональными) факторами и стимулами? Пожалуй, нет, такой ответ можно найти в предлагаемом Марковым теоретическом сценарии идеальной многоэтнической и конфессиональной государственности. В ней упор сделан на необходимости признания факта несоизмеримости в конечном счете парадигматически различных стилей мышления, тех порожденных ими многочисленных интеллектуальных систем отсчета, которые определяют цели, критерии и ценности того или иного верования на каждом этапе его развития.

Не надо обольщаться, что, скажем, в том же Дагестане ислам «не силен»⁴¹, – надобно прежде всего быть внимательным к горцам-мусульманам, «судьбой отданных в опеку нашу». А между тем мы, русские, сетует Марков, прививаем дагестанцам «одну наружную одежду цивилизации, одни ее грехи и уродства», коверкая их «простоту, честную откровенность, благородную смелость»⁴², вместо того, чтобы умело использовать подобного рода благие качества кавказских мусульман в интересах империи.

Однако Маркова пугает безостановочное – «роковое», как он любит каждый раз подчеркивать, – движение в Азию. Да, Петр I делал «гениальные попытки утвердиться в Гилене и Астрабаде»⁴³, ибо он понимал, что «бедный народ русский может стать богатым, только сделавшись посредником между торговлей Европы и богатством Азии»⁴⁴; да, Провидение повелело России завоевать множество восточных регионов, где живут «глубоко самобытные племена», где есть «высокоинтересные памятники древности», а красоты природы вполне могут заменить «ищущему свежих впечатлений путешественнику чересчур захватанные красоты Альп и Рейна…»⁴⁵. Но пора остановиться – и прежде всего на пути в Среднюю Азию, занявшись взамен «перевариванием» Кавказа⁴⁶.

Преодоление дихотомии Русские/Нерусские должно, по Маркову, одновременно влечь за собой снятие комплекса неполноценности у самого же русского народа укреплением у него веры в возвышенность своих мировоззренческих и этических атрибутов:

«Нельзя так малодушно признать себя побитыми нравственною системою лезгина или аджарца. Надо верить, что в народе русском есть и другие силы духа, силы истинного просвещения, силы правды и чести. Их-то необходимо вызвать, к ним – необходимо обращаться правителям и распорядителям судеб наших»⁴⁷.

Но все это немыслимо без существенных сдвигов в теории и практике колониального управления – и в первую очередь по отношению к мусульманам.

Маркову кажется совершенно ненужной – или даже просто-напросто вредной – ориентация на мусульманские традиционные элиты.

Ведь «опереться на почву народа и гораздо вернее и справедливее. Ничем невозможно так привязать к себе покоренную страну, как честным, решительным устранением исторического зла, накопившегося в ней в течение веков»⁴⁸.

Марков при этом отнюдь не скрывает своего в общем-то крайне неприязненного отношения к мусульманско-кавказскому быту и симпатии к единоплеменникам-русским и их жизни. Впрочем, показательно, что он полностью признает права, скажем, горцев на любовь к своему, мусульманскому, образу жизни и на неприятие русских культурных реалий⁴⁹.

Но вообще же Марков негодует по поводу того, что русские в явно неприглядном виде являют себя мусульманам-трезвенникам не только на Кавказе, но и в Средней Азии⁵⁰.

И все равно, надо ставить во главу угла не только устойчивость, но и изменчивость ислама – два противоположных, но не противоречащих друг другу факта одной и той же цивилизации, или, вернее, уже, так сказать, субцивилизации, ибо она отныне и навеки должна функционировать в рамках качественно новой, российско-имперской, цивилизации. А, как я не раз уже отмечал, согласно марковской методологии, все составляющие эту систему элементы существуют (или должны существовать) в диалектическом единстве. И потому, следовательно, понятие «Российская империя» не надо представлять как чуть ли не бесконечное, рекурсивно перечисляемое, множество образовавших ее географических и культурно- религиозных регионов. Любые из таких единиц могут находиться в оппозиции по отношению друг к другу, образуя в то же время устойчивое целое; категории общего и абстрактного, частного и конкретного, неизбежно примут относительный характер, и элиминируется несоответствие между глубинными и поверхностными структурами.

Конечно, мусульманство, например, «радикально противоположно христианству в своих внутренних стремлениях»⁵¹, но необходимо тщательно учитывать степень реального и потенциального влияния ислама (или, как часто говорит Марков, «религии Магомета», «Магометова закона, шариата»⁵²) на те или иные народы или целые регионы, при всем том, что есть