Солнце краем опустилось за сосны, стволы осветились, а кроны так и остались темными. Тихо было, только хвоя трещала в огне. Лоскут сломил неподалеку сухую сосенку, легко принес к костру. Другую. Стал рубить.

Семен закрыл мешок, хотел отнести в избушку, но нога затекла, оп покачнулся и опустился на лодку. Лоскут наблюдал за ним.

Год он не видел брата. Как обычно, год. Бороду отпустил долгую, в сильной проседи борода. Усы рот скрыли. Семьдесят скоро, а не усох ничуть. Плечи внатяжку распирают фуфайку. Ого!

— Ты сыми сапог, — сказал Лоскут, — покажи, что там с ногой. Может, перелом, а?

— А что ее показывать, — Семен, кряхтя, стал снимать сапог. Лоскут помогал ему. Стянули.

— Раздулась, как пузырь. Вот, — он размотал портянку и подтянул штанину к колену. — Видишь?

Давно не мытая, с отросшими загнутыми ногтями нога подопрела между пальцами. От ступни самой и на четверть выше щиколотки подымалась опухоль. Семен положил больную ногу на колено правой, Лоскут осмотрел ее, наклонясь.

«Натрудил ходьбой, оттого и посинела, — понял он.— Черт знает, что у него тут. Не должно быть, чтобы перелом. С переломом и шагу не сделаешь. Вывих, конечно».

У Лоскута один раз было такое. Давно, на фронте. И он вспомнил, как его лечили тогда. Дыша в сторону, Лоскут обтрогал опухоль пальцами. Семен молчал, ему было приятно прохладно-щекотливое прикосновение рук. Покряхтывал он.

— Вывих, — сказал Лоскут. — Сустав, видно, сдвинут, оттого и опухоль. Не бойся, не перелом. С переломом бы ты, братка, не прыгал так. Здесь больно? А здесь?

— Нет, — хотел ответить Семен, но в минуту эту Лоскут рванул ногу вниз, и она слышно хрустнула.

— О-о! — завопил сдернутый с лодки Семен и здоровой ногой лягнул брата. Тот отскочил. — О, змей подколодный! Что же ты это, а? Пас-скуда такая! О-о, глаза на лоб! — Семен катался между костром и лодкой. Вскрикивал.

— Погоди, — Лоскут шагнул к нему, но Семен вскочил на колени, шарил по мху, что бы схватить. — Уйди от меня! — заорал он, — Отойди к такой-то матери, иуда! Счас...

— Да не бесись ты, — Лоскута донимая смех, но держался он поодаль. — Я тебе со зла, что ли? Нарочно? Сустав сдвинут был, теперь встал на место. Через день пройдет. Сядь, я погляжу. Да садись, хватит тебе орать. Не маленький. Ну-ка. Так.

Все еще матерясь, Семен влез на лодку. Попробовал шевельнуть ногой — было ничуть не больнее, чем раньше. Вроде даже легче стало. Легче, да. Неужто он... Поднял на брата суженные глаза. Лицо его было в поту. Каплями пот.

— Чего ты испугался? Спросил надтреснуто. — Садись, закурим. Взмок аж. Где табак? Вот черт, прям искры из глаз. Дай-ка. Когда рванул, чую — земля поплыла вроде...

Оторвал кусок газеты, сыпанул махорки, поуспокоившимися пальцами стал крутить. И все никак не мог поймать в коробке спичку. Прикурил, потянул глубоко.

Лоскут присел перед ним, глянул на ногу. Опухоль прибавилась, и не понять было, встал сустав на место или нет. «Не своротил бы я сильнее, — подумал он, — вот тогда задаст. Да нет, не должно быть. Хотя что теперь размышлять? Ну-ка...»

От чистых сухих портянок своих оторвал он по всей длине две неширокие лепты. Жалко было портянки, но от Семеновых отрывать не посмел, да и грязные были они. Одну ленту обмотал по опухоли, но не туго, отколол от пня четыре ровные небольшие щепки, обложил опухоль, опуская концы щепок почти до ступни, и второй портяночной лептой привязал, притянул щепки к ноге. Ладно вышло все.

— Ну, сейчас и закурить не грех, — смелее уже сказал он. Сел рядом на лодку. — Погоди, не обувайся. Давай в избушку и лежи до утра. Дня через два будешь носиться, как молодой. По себе знаю, случалось. А утром посмотрим, перемотаем заново. Заживет, никуда не денется. Бери меня за шею. Хватайся. Так. Ну, шагай...

Помог Семену дойти до двери. Сам обулся наконец в сыроватые сапоги, подживил костер и стал печь картошку. Напек, понес в избушку.

Семен, без второго уже сапога, лежал, вытянувшись на спине. Поднялся, попросил:

— Достань сала. Там.

Лоскут положил перед ним хлеб, сало, придвинул картошку. Сел напротив на нары.

Разламывая картошку, обжигались, дули на нее, макали в соль. Мирно разговаривали. Лоскут спрашивал, Семен односложно отвечал. Или отмалчивался. Лоскут ел нехотя. Поели. Семен сразу повернулся к стене, долго пристраивал ноги, затих.

Лоскут убрал остатки ужина, посидел еще на берегу, дожидаясь, когда затухнет костер, пошел в избушку. Семен затяжно храпел, уткнувшись в сложенные руки. На нарах набросаны были мелкие еловые ветки. Лоскут лег на них, накрылся плащом. Подумал только: «Печку бы протопить, озябнем к утру». И тут же уснул, уморился за день. Спал глухо. Повернулся раза два. И сны не снились. А он любил их...

Утром, когда проснулся и выглянул из избушки, было уже светло, свежо и сыро. Над озером космами лежал туман, береговые сосны с восточной стороны наливались красотой, где-то далеко за лесом всходило солнце. Собака сидела на берегу, но Семена и лодки не было. «Сети проверяет», — догадался Лоскут. Вздрагивая со сна от прохлады, он проворно сбегал в ельник за избушку, скоро вернулся и, сбросив дождевик, встав на колени, стал умываться с мостка, прополаскивая рот, сплевывая на мох табачный осадок. Вода была теплая, туман полз и закручивался у берегов, под склоненными таловыми кустами. Утершись подолом рубахи, Лоскут затолкал ее в штаны, стал рубить дрова, греясь, шевеля плечами и ахая. Разложил костер. Когда дрова схватились, он сел на суковатый обрубок около, закурил.

Тихо было. Лоскут прислушивался, глядя на озеро, где пластами ходил еще туман, на береговой окоем сосен. Вот показалась лодка. Семен сидел на задней корме, редко огребаясь коротким веслом, ведро с рыбой стояло в носу. Лоскут торопливо поднялся, привязал лодку за куст, принял ведро и помог Семену ступить на мосток. Хромая, Семен шагнул к чурке, сел, вытянув врозь ноги.

— А я слышу, — заговорил он, уже не так натужно, как вчера, — слышу, топор стучит. Ну, думаю, брат проснулся. Ты давай, Миня, свари уху из свежей рыбки.

Свари-ка. Похлебаем с утра горячего, а то зябко. Ишь мгла какая кругом, никак не продерет.

— Нога как? — Лоскут отбирал карасей покрупнее, отложил несколько штук на мох.

— Нога? — Семен сел лицом к брату. — Легче заметно. Опухоль есть, но ступать можно. Легонько. Я щепки снял, мешают в сапоге. Принеси картошку, почищу. А ты рыбу потроши. Остальную присолить слегка да нанизать на бечевку. Соленой довольно...

С двух сторон костра Лоскут воткнул колья-рогатины, положил на них тонкий железный прут, загнутый на конце, — выпрямленный зуб конных граблей, — на него подвесил пятилитровый, густо закопченный котелок. Дрова горели ровно, вода кипела, булькала, плескалась через край. Братья сидели поодаль, разговаривали. Солнце взошло, разогнав туман, вода лежала плоско, и хорошо виден был дальний берег. Лоскут, задумчиво улыбаясь, смотрел куда-то за озеро. Не слышал, о чем говорил Семен. «Вечером на лодке покатаюсь, — подумал он. — Уж и грести как, забыл. А любил раньше. У отца лодка была, помню. А как прекрасно все-таки здесь. В тайге. Тихо, главное. Здесь и надо быть. До конца. Сколько годов потеряно даром...»

— Ты что собираешься делать? — интересовался Семен. — Тут останешься или на Ближние тронешься? Мой совет — туда. Рыбы возьмешь, сколько надо, чтобы не голодать, картошки, хлеба. И не через рям, а стороной, мимо Горелого острова. Правее чуть. А на Глухом сидеть — время терять. Ведра три насшибаешь, да и то вряд ли. А ты по десять всегда рвешь. Долго нынче думаешь пробыть? Месяц