Невкусное? Горькое?

— Горькое, — признался медик. — Ручаюсь, оно поможет вам, ваше величество.

— Бр-р-р! Дай мне. Придется выпить, — вздохнула Бона. — На этой неделе я должна выздороветь непременно.

Она шелковым платочком вытерла край кубка в том месте, где его коснулся губами ди Матера, и тотчас выпила все до дна.

Паппакода, ди Матера и Марина не спускали глаз с ее руки, вернувшей медику пустой кубок.

— А теперь, государыня, вы должны уснуть, — первым отозвался ди Матера. — Лекарство имеет еще успокоительное, снотворное действие…

— Сейчас? Но ведь ночь прошла так спокойно, не знаю, засну ли… но если это нужно…

— Да-да, — подтвердил медик.

— Хорошо. Попытаюсь, только непременно разбудите меня, когда привезут карла. Я хочу его видеть.

Они поклонились, и ди Матера торопливо направился в соседнюю комнату, Паппакода, однако, оказался проворнее, опередив его, быстро закрыл дверь и сунул ключ в карман. Они стояли лицом к лицу. Глаза медика сперва выражали лишь удивление, но уже в следующую секунду они были исполнены смертельного ужаса. Он взглянул на Марину, как бы ожидая, что спасение последует от нее. Но камеристка уже стояла к нему спиной, хлопоча у постели засыпающей Боны. С перекошенным от ужаса лицом ди Матера схватил Паппакоду за руку.

— Ради бога… прощу вас… — шептал он, — пустите меня туда, там противоядие…

— Мне не нужны свидетели… — так же тихо, но весьма решительно отвечал Паппакода.

Медик побледнел, рванул обеими руками золотую массивную цепь на груди Паппакоды.

— Это убийство, — стонал он.

— Что же, кричите! Кричите громче! — насмехался его сообщник. — Все узнают, кто поднес кубок…

— Нельзя… медлить… ни минуты… — прошептал ди Матера. Паппакода бросил на него тревожный взгляд.

— А она через минуту тоже ничего не сможет сказать? — спросил он.

— Умоляю! О боже! У меня внутри все горит… Сжальтесь… — стонал медик, едва держась на ногах.

— Отвечайте! Да побыстрее! — требовал Паппакода, но, видя, что ди Матера ловит ртом воздух, торопливо открыл дверь в гардеробную королевы и втолкнул его туда.

Склонившись над лежащим на полу медиком, он пытался заставить его говорить. Но было уже поздно, медик потерял сознание. В это мгновение из спальни донесся крик Боны:

— Марина! Я проваливаюсь! Прова…

— Скорее, скорее! Королеве дурно, — услышал он крик Марины.

— Иду, иду! — отозвался Паппакода.

Закрыв дверь гардеробной, он поспешил к Боне. Лицо королевы было искажено от боли, она хрипела точно так же, как минуту назад ди Матера. Паппакода коснулся ее руки, но королева, казалось, ничего уже не чувствовала, даже не приоткрыла глаз. Достав из кармана ключ и сложенный вчетверо пергамент, Паппакода направился к двери и вышел из комнаты. Вскоре он вернулся вместе с двумя слугами и новой камеристкой Боны. При виде их Марина торопливо встала у изголовья и незаметно сунула левую руку под подушку. Вошедшие, стоя в дверях, удивленно смотрели на Паппакоду.

— Наша королева, — объяснял он, — неожиданно заболела. Медик утверждает, что ее хватил удар, и пошел за более сильным средством. Еще вчера, почувствовав себя дурно, госпожа решила на всякий случай подписать ранее составленное завещание, которое я сейчас зачитаю в вашем присутствии.

Он развернул бумагу и принялся читать громко и выразительно составленный на итальянском языке текст завещания: «Я, Бона, волею божьей королева Польши, великая княгиня Литовская и государыня Мазовии, принцесса Сфорца Арагонская, передаю герцогства Бари и Россано, а также другие мои земли во владение сыну императора Карла Пятого — Филиппу Второму Габсбургу». Он остановился на минуту и посмотрел на Бону. В этот момент Марина приподняла рукой подушку, и королева как бы утвердительно кивнула головой. Бургграф продолжил чтение: «Кроме того, завещаю королю Испании Филиппу данную ранее ему взаймы сумму в размере четырехсот тридцати тысяч дукатов золотом и отказываюсь от всех прежних своих притязаний на эти деньги». Он опять прервал чтение, а присутствующие при сем свидетели заметили, что королева легким кивком головы, хотя и не поднимая век, снова подтвердила зачитанный текст. Служанки вздохнули, но никто не отважился произнести ни слова, и Паппакода читал далее:

«Сыну моему, Сигизмунду Августу, королю Польши и великому князю Литовскому, завещаю все мои владения в Короне, в Мазовии, в Литве и княжестве Пинском, а также все оставленные мною в Варшаве драгоценности. Дочерям моим Анне, Зофье и Катажине назначаю по 50.000 дукатов единовременно, дочери Изабелле — по 10.000 дукатов ежегодно. Верному слуге моему Джан Лоренцо Паппакоде завещаю владения в Нойе и Тривиано, конюшни с лошадьми и всю серебряную и золотую посуду в замках Бари и Россано». Бона снова кивнула, и тогда Паппакода приблизился к ложу королевы и, приподняв ее руку, всунул в недвижные ее пальцы заранее приготовленное гусиное перо.

— Ваше величество, соизвольте поставить свою подпись. Я помогу вам. Вот так, хорошо.

Затем он повернулся к свидетелям и, подняв вверх завещание, чтобы все могли его видеть, произнес:

— Пожелание ее величества, нашей любимой принцессы, исполнено. Я благодарю всех свидетелей от ее имени. Сей акт датирован дня 17 ноября 1557 года.

Свидетели, низко кланяясь, удалились из спальни королевы. Марина тотчас выдернула руку, и голова Боны утонула в подушках.

— Успели, — облегченно вздохнул Паппакода. — Теперь будет спать, пока не проснется от боли.

Ди Матера сказал, что промучается еще дня три. Сердце у нее крепкое.

— А он сам? — спросила Марина.

— Выпил меньше половины, значит, протянет еще дня четыре, а может, и пять… Заприте его на ключ. Никого не впускайте.

— Хорошо.

— Принцесса, наверное, так и умрет, не догадавшись, что с ней такое. Но если она хоть на минуту очнется, тотчас зовите меня. Я буду в соседней комнате.

— А епископ? Вдруг он захочет говорить с ней?..

— От наших свидетелей никто ничего не узнает, а больная… Даже если она почувствует себя лучше, думаю, вряд ли захочет, чтобы к ней кто-нибудь приходил, особенно духовник, который будет вещать только о смерти да о том, готова ли она к ней. С послами или гонцами я поговорю сам. А вы ни на шаг не отходите от ее ложа.

Марина обвела взглядом богато убранную опочивальню королевы и, не сдержавшись, воскликнула:

— Это все мое? Мое?

— Я никогда не нарушаю данного слова, — сухо ответил Паппакода.

В ту ночь камеристка спала крепким, безмятежным сном, поудобнее устроившись в мягком кресле возле ложа Боны. Она не слышала даже утреннего звона колокольчика в дворцовой часовне, и лишь голод заставил ее пробудиться. Марина достала припасенную еще с вечера еду — сыр, хлеб, фрукты, бутылку вина — и, подкрепившись, подошла к королевскому ложу. Бона лежала в той же позе, только голову повернула чуть набок, и кружева подушки заслоняли лицо. Марина потрогала ее руки, они были теплые, но совсем безжизненные. Пока нет Паппакоды, можно, пожалуй, кое-что припрятать, к примеру шкатулку с драгоценностями. Она в завещании не названа, а «золото и серебро» — не драгоценные камни.

Запустив руку в шкатулку, она с наслаждением перебирала холодные цепи с сапфирами, бриллиантовые колье, браслеты и подвески. Чего там только не было — алые рубины, зеленые изумруды, лиловые аметисты… Теперь она всю оставшуюся жизнь проведет в Бари, наслаждаясь дивной красотой благородных камней.

Сняв шаль, Марина аккуратно завернула в нее шкатулку. Потом принялась снимать со стен и