шевелил губами, ловя воздух, лицо его искривила гримаса гнева.

Сенаторы заволновались. Гурка спросил соседа:

— Сенатора, маршала — лишить вдруг слова?!

— А он послушался… — отозвался Лещинский.

— Неслыханно! — раздался возглас Тенчинского.

— Прервать сенатора? Такого еще не бывало! — слышались возмущенные голоса.

Но король, словно бы не видя, какое оскорбление он нанес маршалу, как огорчил сенат, сказал, торжественно воздев руки к небу:

— О женитьбе моей никаких речей больше слушать не желаю. Я дал обет жене своей и скорее откажусь от тяжести короны, нежели от веры и обета, данных перед богом. Выбирайте! Я все сказал.

Он направился к дверям, и все расступились перед ним в безмолвии.

В покое своем король, бесконечно усталый, полулежа в кресле, долго пил поданное ему Довойной вино. Он оживился лишь тогда, когда в дверь постучались и в комнату прямо из сенатской палаты вбежал запыхавшийся Лясота.

— Вам лучше, государь? — спросил он, с тревогой глядя на короля.

— Сердце бьется ровнее. Слышал, что было дальше?

— Слышал. Шум и крик великий.

— Называли меня деспотом? Тираном? Развратником?

— И того чище, — отвечал Лясота. — Куда там! Да что там рассказывать! Станьчик здесь.

Просит, чтобы его пустили. Говорит, будто угадывает судьбы лучше любого ведуна и готов…

— Сюда его! Немедля!

Еще минуту, оставаясь наедине с Довойной, король полулежал с закрытыми глазами, потом выпрямился и принял ту позу, как недавно на троне. Вбежал Станьчик, за ним следом Лясота.

— Позолотите ручку, ваше величество, — сказал Станьчик, — а я погадаю. Хоть и не шутовское это занятие. Лишний грошик перепадет?

— Может, и дукат, — отвечал Август.

— Так вот — ничего из этого не получится, потому что я непродажный. Я только узнать хотел, чем ты, государь, людей задобрить хочешь — дукатами или мудрыми делами?

— Ну и как рассудил?

— Никак. Потому что меня не купишь, а светлейший господин наш ничего умного не сделал, решительно ничего.

— Вот как! Что ж ты хочешь сказать, шут? — нахмурился король.

— Ничего, ровным счетом ничего. Посадить себе на шею жену, которую никто знать не желает, это не глупо и не умно. Это не поступок, а горб. Но легче горбатому верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем от горбатой верблюдицы потомка дождаться. Такие или вовсе не родят, или родят одних дураков.

— Вон отсюда! — крикнул король.

— Правду говорю, чистую правду, — защищался Станьчик. — Матушка моя была… горбунья.

Он выбежал, тяжело подскакивая на ходу, потому что был уже стар для прыжков и трюков, а король сердито взглянул на Лясоту.

— Зачем ты привел сюда этого дурака?

— Говорил, что погадает… Утешит, — оправдывался испуганный придворный.

— Утешит… — с горечью повторил Август. — После всего, что было, только свадебные колокола меня утешить могут. И меня, и ее… Они одни!

Королева Бона оценила события на Петроковском сейме как поражение Августа, к тому же вскоре ей сообщили, какую встречу приготовила своим сенаторам и послам Великая Польша. Толпы шляхты выехали навстречу каштеляну Гурке, послам Боратынскому и Подлодовскому. Их встречали возгласами «виват», «ура», как будто бы они выиграли большое сражение. Все, кроме нескольких вельмож, которых донимал за это королевский шут, были против брака. А то, что этот тайный союз был заключен по всем правилам, еще больше разжигало страсти, потому что Совет сенаторов согласия на него не дал. Фрич Моджевский усматривал в этом нарушение законов Речи Посполитой, попытку установления абсолютной власти, этого же боялся сенат, а в особенности сейм. Шляхта помнила о возведении на престол десятилетнего отрока и боялась, как бы он теперь с помощью Боны не установил правление, основанное на примере самодержавных властителей давних времен. Королева…

Сейм и шляхта никогда не любили Боны, но сейчас следовало привлечь ее на свою сторону, против Августа. Фрич соглашался с этим, но даже он не знал, что такое же решение приняла Бона, что она готова на любые союзы, даже с главарями «петушиной войны», лишь бы только ослабить короля, расположить к себе людей, которые поносили Барбару.

Моджевский, памятуя о своей старой дружбе с Августом, считал, что не лучше ли, прежде чем объявлять войну, попытаться воздействовать на короля, с которым было связано столько надежд на перемены и мудрые преобразования. Но Август, внимательно выслушав Фрича, остался непреклонным.

— По крайней мере теперь я знаю, что ты думаешь, — отвечал он. — Я выслушал тебя со вниманием, хотя… Это пустое кресло… Пока ты говорил, ты все время смотрел в ту сторону, словно искал поддержки. Как будто там по-прежнему сидит королева-мать, как когда-то рядом с моим отцом. И на все, что говорил он, ответствовала: А в ответ на все, что сказал ее сын, восклицала: Ваше величество…

— Сейчас говорю я, — прервал он. — И в это черное кресло сейчас сяду тоже я, чтобы ничья тень не стояла между нами и никто не слышал того, что я тебе скажу. Я хочу побыть с тобой наедине, ты был когда-то мне верен.

— Я всегда буду вам верен, государь, до самой смерти.

— О да, конечно! — усмехнулся король. — Если я поступлю так, как угодно твоим друзьям и тебе самому. Но если я сделаю все по-своему? Со мною ты будешь или против меня? Быть может, ты, человек чести, начнешь, как благосклонная к вам теперь королева, подкупать людей, вербуя сторонников? А может, вложишь шпагу в ножны и отвернешься от своего короля? Говори. Почему же теперь, ксгда мы наконец одни, ты молчишь?

Моджевский долго размышлял над ответом.

— Горько слушать такие речи… Что правда, то правда. Людишек продажных, пасквилянтов злобных и ничтожных развелось нынче немало, но…

— Так ведь и ты нынче с этими людьми заодно! — прервал его Август. — Вместе с ними бросал в меня камни. Королева-мать…

— Христом-богом клянусь, не было здесь даже ее тени. Я говорил о том, что у меня на душе, от имени всех тех, у кого за нашу Речь Посполитую душа болит. Мы ждали вас так долго. Да и когда же вашему королевскому величеству дерзать и вершить подвиги, которые в памяти потомства останутся, коли не сейчас? Шляхтичи из Великой Польши были у вас незадолго до меня вместе с Кмитой, да так ни с чем и ушли. Кто остался с вами, государь? Гетман Тарновский, канцлер Мацеёвский да Радзивиллы. Гетман потому с вами, что Габсбурги уговаривают его нарушить перемирие с полумесяцем, а он на борьбу с турками рвется. Другие господа литовские? Да они во всем Радзивиллам покорны!

— Радзивиллов потому так не любят, что их титул княжеский для других как бельмо в глазу, — сказал король презрительно.

— Титулы, из рук Габсбургов полученные, не столь уж в цене! Тут речь идет о материях более важных, — возразил Моджевский. — Кезгайло того и гляди выступит против единения Литвы с Короной. О Ходкевиче, каштеляне трокском, это уже наверняка сказать можно, а если оба Радзивилла, Рыжий да Черный, в альянсе с Веной силы набравшись, с ними заодно выступят, что станется с Великим княжеством Литовским? Что будет с унией? шляхта боится, что сын, рожденный от Барбары, займет наследственный трон Ягеллонов в Великом княжестве Литовском, Литву с Короной поссорит. Государь! Неужто в угоду сердечным узам следует рвать узы государственные, дотоле столь прочные?

— Ты говоришь так, словно бы я отрекся от своих прав на Великое княжество Литовское, — нахмурившись, отвечал Август. — И словно у меня нет жены, богом мне данной. Но, хотите вы или нет, она есть. И сын наш будет наследственным князем Литовским, но вовсе не грозой унии. Да и в чем нам с ним могут вельможи Литвы и Короны воспрепятствовать? Радзивиллы, не спорю, спешат укрепить в Литве свою власть, изгнать оттуда слуг королевы. Это так. Но теперь уже не она, а я сам буду там властелином. Я