душе чуть-чуть зацепиться за диавольскую приманку, как вся она оказывается во власти сатаны и делает большие — смертные — преступления. «Блюди убо, душе моя, не сном отяготися, да
О, как страшна смерть вечная! С вечным тартаром, с вечным червием и невыносимым зловонием. Да мы и представить себе не сможем те ужасы и муки гееннские, которые приготовлены для нас, нерадивых и нераскаянных грешников. «Блюди убо, душе моя… да не смерти предана будеши, и Царствия вне затворишися…»
Хочешь, мой милый друг, видеть наглядно, как страшны гееннские муки и как невыносим адский смрад?
Н.А. Мотовилову, почитателю Преподобного Серафима Саровского, пришлось заночевать на одной станции по дороге из Курска. После чая он взял свои рукописи и стал их разбирать. Ему попалась записка об исцелении бесноватой девицы из дворян. Мотовилов подумал: как это может случиться, что православная христианка приобщается Пречистых и Животворящих Тайн Господних, и вдруг одержима бесом? Он сказал себе: «Этого не может быть! Посмотрел бы я, как бы посмел в меня вселиться бес, раз я часто прибегаю к Таинству Святого Причащения!» И в это самое мгновение страшное, холодное, зловонное облако окружило его и стало входить в его судорожно сжатые уста.
Как ни бился несчастный Мотовилов, как ни старался защитить себя от льда и смрада вползающего в него облака, оно вошло в него все, несмотря на все его нечеловеческие усилия. Руки были точно парализованы и не могли сотворить крестного знамения, застывшая от ужаса мысль не могла вспомнить спасительного имени Иисусова.
После вселения в него этого смрадного тумана ему пришлось испытать три ужасные гееннские муки: гееннский огонь, гееннский холод и гееннского червя.
В течение трех дней он чувствовал, как сжигается, но не сгорал. По 16–17 раз в сутки снимали с него гееннскую сажу, что было видимо для всех. Далее геенский огонь сменился страшным холодом, и в течение двух суток огонь его не только не жег, но и согреть не мог. Он держал руку над горящим пламенем свечи, она покрывалась копотью, но даже не согревалась.
Третья мука продолжалась только полтора дня, но какой это был ужас и какое страдание от неописуемого и непостижимого!
Неусыпаемый гееннский червь грыз все его внутренности. Он выползал через уста, нос, уши и снова возвращался внутрь. Мотовилов мог брать его в руки и растягивать. И червь этот никому, кроме самого Мотовилова и архиепископа Антония, не был виден.
Муки эти ослабевали и прекращались только лишь после исповеди и причащения Святых Христовых Тайн по молитвам высокопреосвященнейшего Антония.
И только по обещанию и молитвам Преподобного Серафима Мотовилов дождался исцеления…
Есть среди нас и такие, которые, не подумав, скажут: «Ну, что это, сказка, да и все. Нет здесь ни капли правды. Все выдумка полная. И ничего путного нет». Можно говорить и так. Можно что угодно говорить, и даже посмеяться можно, что выдумали так ловко и искусно. А все-таки гееннские муки существуют, и они нисколько от наших суждений не уменьшаются, а даже еще более воспламеняются и разгораются.
Помнил отец Арефа о Страшном Суде Божием и о том, что неизменно предшествует этому Страшному Суду: помнил о неизбежной
Тут уже никто не скажет, что смерти нет, что человек вечно будет жить и никогда не умрет. А впрочем, говорить все можно. Язык без костей. И пока мы живы, мы свободны: один говорит то, другой — другое, третий — третье. Ведь люди мы. Как мухи, жужжим каждый по-своему и летим, куда хотим, особенно по ветру — куда он дует.
Но закон Божий неизменен, непреложен. Нерушим и… неотвратим. Есть Страшный Суд и есть страшная смерть. Отец Арефа помнил и о том, и о другом и особенно ждал последнюю — смерть. Она всегда рядом с человеком, как в народной пословице говорится: «Смерть не за горами, а за плечами…»
А ты, мой дорогой и милый читатель, как относишься к этим великим вещам — смерти, Страшному Суду и вечным мукам? Может быть, и в твоем уме тоже копошится недоумение и, как червь, подтачивает твою веру? Может быть, и ты незаметно для себя думаешь: где там Страшный Суд и где там вечные муки? Может, совсем о смерти своей забываешь? А она так за тобой и ходит, так и тянется, как нитка за иголкой. Смерть-то мы в себе носим, в своем грешном и бренном теле. «Беззаконие рождает грех, а грех рождает смерть».
Примерно за год до смерти с отцом Арефой произошел удар на нервной почве. Когда пришли в его келию, он лежал совсем недвижим и не подавал никаких признаков жизни. Доктор поставил диагноз — двусторонний паралич и сказал, что старец вряд ли теперь выживет. Совсем его собрались хоронить, а он неожиданно стал вставать с постели, с палочкой передвигался из угла в угол, но на улицу не выходил. Правда, он долго не мог говорить, а все чего-то «брюмчал». Смотрит на тебя и пытается что-то сказать. А понять его совершенно было невозможно. Лаврский духовник каждую неделю причащал его Святых Христовых Тайн.
Всем показалось, что отец Арефа чуть ли не выздоровел. Он стал веселенький, светленький, выбирался посидеть на скамеечке, погреться под теплыми лучами солнца. Говорил совсем мало, все больше молчал. Когда с ним заговаривал кто из братии, он в ответ только как-то по-детски улыбался. И больше ничего. А о своей-то смерти он ни на минутку не забывал. Он ждал ее, как неизбежную гостью, не смущаясь и не ужасаясь.
Да, есть такая наука, которая выше всех земных наук. Это наука хорошо умереть. Умереть так, как бы встретить светлый праздник, ну, например, Пасху — Светлый радостный День. Много людей ученых, много людей славных, много богатых, много знатных — всяких много. А вот людей, которые умели бы правильно умереть, мужественно и бесстрашно встретиться со смертью, — таких очень и очень мало.
В бедной деревенской избушке сидит на скамейке старик и гребешком расчесывает волосы и бороду. 'Мать, — обращается он к своей старухе, — дай-ка мне новую холщевую рубаху, что на смерть-то приготовила, да лапти новые принеси». А сам сидит и все чешет свою бороду гребенкой, на которой прядут лен.
В хату вбегает маленькая девочка, она зарумянилась от зимнего мороза. Девочка бросается прямо к деду и кричит ему в ухо:
«Деда, а деда, куда ты так принарядился, или на праздник?»
«На праздник, милая, на большой праздник», — и дед нежно ласкает малютку.
Потом лицо его немного темнеет, становится скорбным, и, обращаясь к девочке, старик ласково говорит:
«Вот, моя крошка, когда бабынька уйдет к соседке, ты с улицы прибеги ко мне: возьмешь на подоконнике два медных пятака и положишь мне их вот сюда», — и дед показал на свои глаза.
«А зачем так, дедуня?» — смеясь, спрашивает девчушка.
«Да так положено, милая, так уж ведется испокон веков», — будто про себя отвечает старик.
Она убежала на улицу играть, резвая, радостная, счастливая. A дед тихо поднялся со скамьи, взял восковую свечку у святых образов, зажег ее, прилепил к одному концу лавки. Потом положил в изголовье старый пиджак и лег, растянувшись во весь свой могучий рост на лавке. В хате никого не было. Старик лежал и широко крестился. Вдруг он немножко вздрогнул, будто испугался, но потом лицо его снова приняло прежнее спокойное и даже торжественное выражение. Он еще раз перекрестился, потянулся и… почил.
В изголовье у него горела, тихо потрескивая, свеча. А он лежал на лавке, одетый в белую холщовую рубаху и обутый в новые лычные лапти. Все на нем было новенькое… В это время, играя и резвясь, вбежала девчушка. Она схватила на подоконнике два медных пятака, подбежала к деду и положила ему на
