колоннами.

На счастье, в гостинице оказалось место для остановки. Как только Василий Алексеевич устроился в этой гостинице, он поспешил послать человека с запиской к главному врачу при горячих источниках, господину Гефту. Записку эту Василий Алексеевич написал не без труда; он только недавно научился писать левой рукой, которая у него не была парализована. Василий Алексеевич извещал господина Гефта, что он к нему обращается по совету московского доктора Овера. Он просил Гефта приехать в Казенную гостиницу и указать ему, Сухорукову, порядок лечения в Пятигорске.

Гефт не заставил себя долго ждать. Он прибыл в тот же день, осмотрел больного и дал ему надлежащие советы насчет ванн. Кроме этого, он прописал Сухорукову ежедневное питье серной воды из Елизаветинского источника. В то время пятигорские доктора верили в целебное действие от питья серной воды. Они заставляли больных пить эту воду, несмотря на ее отвратительный вкус. Только потом медициной было выяснено, что подобное лечение в сущности совершенно бесполезно.

Василий Алексеевич горячо взялся за лечение, указанное Гефтом. Доктор Гефт обещал Сухорукову, что он поставит его на ноги через месяц.

После приезда Сухорукова в Пятигорск совершилось событие, которое оставило свой след на больном. Василий Алексеевич увидался с Лермонтовым. Михнев не ошибся, сказав больному, что Лермонтов у него будет. Ко времени приезда Сухорукова Лермонтов не уезжал еще из Пятигорска. Когда он узнал, что Сухоруков остановился в Казенной гостинице, он решил навестить старого приятеля. Лермонтов пришел к Василию Алексеевичу не один, а со своим другом Алексеем Столыпиным, который тоже знал по пансиону нашего больного.

— Вот он где, цыган Сухоруков, сидит! — проговорил Лермонтов, входя в комнату к Василию Алексеевичу, который в это время старательно выводил за письменным столом буквы и слова послания своего к отцу о благополучном прибытии в Пятигорск. — Вот где наша забубённая голова приютилась! Мы пришли на тебя, Сухоруков, посмотреть — каким Сухоруков теперь выглядит…

Сухоруков оторвался от письма. Узнав Лермонтова, он ему обрадовался чрезвычайно. Глаза заблестели, улыбка озарила лицо.

— Лермонтов! Ты пришел!.. Какое счастье! — Сухоруков не верил глазам, что у него сам Лермонтов.

— Подожди радоваться, — улыбнулся Лермонтов. — Радости наши плохие… Нет, ты погляди, Столыпин, как Сухоруков переменился! — сказал он своему другу.

— Если бы ты знал, какое мне счастье видеть тебя! — продолжал изливать свои восторги Василий Алексеевич. — Я всегда чувствовал, Михаил Юрьевич, твою силу и обаяние… Я чувствовал тебя, когда еще наши тебя не понимали. Только теперь все начинают признавать тебя. Теперь все признают поэта Лермонтова, прямого наследника великого Пушкина!

— Ты недурно начинаешь беседу, — сказал шутливо Лермонтов. — Начинаешь ты, что называется, за здравие… Это очень хорошо! Как бы только не свести нам разговоры за упокой… Я тебя буду расхолаживать.

— Оставь, Лермонтов! — вмешался Столыпин. — Довольно уж мы киснем и злимся… Видишь, Сухоруков ожил от твоего прихода… Не порть ему настроение…

— Что делать, Столыпин!.. Такое уж мое призвание — портить у всех настроение, — проговорил Лермонтов. — Что делать, мой друг! Это моя страсть — смущать веселость даже тех, кого я люблю, хотя бы вот веселость Сухорукова. Он, былое время, тешил меня своей гитарой и песнями, а теперь он этого делать не может, ибо это ему запрещено милым провидением и запрещено это ему совершенно так же, как мне запрещено начальством печатать мои песни. Мы с ним в одном и том же дурацком положении.

— Опять началось! — с неудовольствием произнес Столыпин. — Скучно это, Лермонтов.

— И скучай, голубчик!.. Так надо. Я вот сегодняшней ночью стишки о скуке набросал и знаю, что Сухоруков эти стихи мои почувствует, и они ему понравятся, потому что он такой же, как я, повязанный, умом голодный и сердцем усталый… А ты вот сытый… и душа твоя светла, как у младенца… Так тебе стихи мои, конечно, будут не по нутру…

— И неверно это, — возразил Столыпин. — Ты знаешь, что я твои стихи люблю…

Приятели начали просить Лермонтова прочитать эти стихи.

Лермонтов вынул из кармана сложенный вчетверо листок почтовой бумаги, развернул его и прочел:

— Кто может подумать, — сказал с досадой Столыпин, выслушав прочитанное Лермонтовым, — что написал все это безотрадное юный офицер, сам большой повеса, полный здоровья и энергии, у которого в крови огонь кипит, которому едва стукнуло двадцать шесть лет… Это совершенно невероятные стихи, Лермонтов!..

— Я знал, — отвечал поэт, — что стихи эти тебе не понравятся… Поэтому я и не хотел их тебе читать…

— Дай мне эти стихи, Михаил Юрьевич, — сказал вдруг Сухоруков. — Я их себе спишу… Стихи эти поразительны по силе и правде…

— Хоть совсем можешь их взять, — проговорил Лермонтов. Он протянул Сухорукову листок. — Я эти стихи и без бумажки вспомню.

Сухоруков с благоговением принял эту драгоценность из рук Михаила Юрьевича, он бережно взял ее левой рукой, дрожавшей от волнения.

Не без печали во взоре смотрел поэт на Сухорукова, смотрел, как тот медленно складывал листок дрожащей рукой и старался получше его запрятать в свой бювар, и по лицу Лермонтова скользнула жалость к старому приятелю.

— Скажи ты мне, забубённый мой цыган, — проговорил Лермонтов, — что это с тобой сделалось? Что это за болезнь? Отчего все это приключилось?

— Отчего приключилось? — повторил Сухоруков. — Да от диавола все… От твоего демона, — произнес он с усмешкой. — От того и приключилось… Он ко мне прикоснулся…

— Я тебя серьезно спрашиваю, — сказал Лермонтов.

— И я серьезно отвечаю, — проговорил Сухоруков. — Можешь мне верить или не верить, — начал он совсем уж серьезно, — но я тебе всю правду скажу. От злой силы все это произошло… И эта злая сила существует вот так же, как и ты, и я существуем, и, может быть, она, зта злая сила, сейчас здесь, в этой комнате, вместе с нами…

— А Бог существует? — не без иронии прервал Сухорукова Лермонтов.

— Не знаю, существует ли Бог, — отвечал Сухоруков, — но знаю, что диавол живет, и живет он не только в твоем воображении, а живет реально, сам по себе. В этом я убедился и постоянно убеждаюсь…

— Ого! Да он — мистик… это интересно! — воскликнул Лермонтов. — Послушай, Монго,