бывает сплошь и рядом.

— Да, конечно. — Оланна взяла гребень и принялась расчесывать свои спутанные волосы.

Оденигбо напомнил ей, что она должна быть рада, ведь если Кайнене нет в больнице, значит, она жива, только на нигерийской стороне. Но слова его не понравились Оланне: она не нуждалась в напоминаниях. Через несколько дней, в ответ на ее уговоры поехать в морг, Оденигбо сказал то же самое: Кайнене жива-здорова, только на другой стороне.

— Я поеду, — настаивала Оланна.

— Нет смысла, — пожал плечами Оденигбо.

— Нет смысла? — возмутилась Оланна. — Нет смысла искать тело моей сестры?

— Твоя сестра жива. Нет никакого тела.

Оланна направилась к выходу.

— Даже если ее расстреляли, ее не повезли бы в биафрийский морг.

Оденигбо был прав, но Оланну уязвили его слова и то, что он назвал ее по имени вместо привычного «нкем», и она все равно поехала в зловонный морг, где прямо во дворе, разбухая на солнце, свалены были трупы погибших во время недавней бомбежки. У входа толпились люди: «Пустите, пожалуйста, мой отец пропал во время бомбежки»; «Пустите, пожалуйста, я не могу найти дочку».

Увидев записку от Маду, смотритель впустил Оланну. Она уговорила его показать все до единого женские трупы, даже, по его словам, слишком старые, а на обратном пути остановила машину, и ее стошнило. «Если солнце не взойдет, мы заставим его взойти». Так называлось стихотворение Океомы. Дальше она забыла — что-то про лестницу в небо, сложенную из глиняных горшков.

Дома Оденигбо играл с Малышкой, а Ричард сидел, глядя в пустоту. Никто не спросил, нашла ли она тело Кайнене. Угву показал на ее платье и шепотом сказал, что у нее большое пятно. Харрисон пожаловался, что на ужин ничего нет, и Оланна лишь тупо уставилась на него, потому что всем ведала Кайнене, Кайнене знала бы, что делать, если кончились продукты.

— Приляг, нкем, — шепнул Оденигбо.

— Ты помнишь стихи Океомы о том, что если солнце не взойдет, мы заставим его взойти?

— «Из глины горшки обожжем, лестницу в небо из них возведем, под ногами прохладу их ощутим».

— Да, да.

— Это моя любимая строчка. Остальное забыл.

Во двор с криком вбежала женщина из лагеря, размахивая зеленой ветвью. Такая сочная, блестящая зелень — откуда? Все окрестные деревья и кусты были иссушены зноем, оголены пыльными бурями. Земля была желтая, сухая.

— Войне конец! — кричала женщина. — Слушайте! Войне конец!

Оденигбо бросился к приемнику. Мужской голос по радио был им незнаком.

История знает множество случаев, когда угнетенные люди, защищая себя, брались за оружие, если мирные переговоры не имели успеха. Мы не исключение. Мы прибегли к оружию из-за чувства опасности, которое вселили в наш народ погромы. Мы сражались за правое дело.

Оланне нравились честность и спокойный, твердый голос выступавшего по радио. Малышка теребила Оденигбо: «Почему тетя из лагеря так кричит?» Ричард поднялся и подошел ближе к приемнику, и Оденигбо прибавил звук. Женщина из лагеря сказала:

— Говорят, вандалы идут сюда с палками, бить мирных жителей! Мы уходим в буш! — Она повернулась и побежала в сторону лагеря.

Пользуясь случаем, благодарю наших офицеров и солдат за отвагу и доблесть, восхитившие мир. Благодарю мирное население за стойкость и мужество перед лицом великих испытаний и голода. Я считаю, что страданиям нашего народа нужно немедленно положить конец. Поэтому объявляю организованный роспуск войск. От имени всего человечества призываю генерала Говона приостановить боевые действия на время мирных переговоров.

Не веря своим ушам, Оланна опустилась на скамью.

— И что теперь будет, мэм? — спросил тусклым голосом Угву.

Оланна отвернулась и долго смотрела в сторону, на запыленные деревья кешью, на безоблачное небо, на далекий горизонт.

— Теперь я найду сестру, — тихо отозвалась она.

Прошла неделя. В лагерь беженцев приехал фургон из Красного Креста, и две женщины раздавали всем молоко в кружках. Многие семьи ушли из лагеря на поиски родных или в буш, прятаться от нигерийских солдат с кнутами. Но когда Оланна впервые увидела на главной дороге нигерийских солдат, никаких кнутов у них не было. Они громко переговаривались на йоруба, смеялись и заигрывали с деревенскими девчонками: «Выходи за меня замуж, дам рису и бобов».

Оланна стояла в толпе, глядя на солдат. Их нарядная отутюженная форма, начищенные черные башмаки, уверенные взгляды рождали в ее душе пустоту, точно ее ограбили. Солдаты перекрыли дорогу и не пропускали машины: «Движение пока закрыто. Закрыто». Оденигбо рвался в Аббу, узнать, где похоронена мать, и каждый день ходил на главную дорогу спрашивать, не пропускают ли нигерийские солдаты машины.

— Надо собираться, — сказал он Оланне. — Дороги откроются не сегодня-завтра. Выедем с утра пораньше, чтобы успеть остановиться в Аббе и до темноты добраться до Нсукки.

Оланне не хотелось собираться — нечего было собирать — и вообще не хотелось уезжать.

— А как же Кайнене?

— Кайнене без труда нас найдет, нкем. — Оденигбо вышел.

Кайнене найдет их? Хорошо ему говорить. А вдруг она ранена и ей не под силу перенести дальний путь? А вдруг она все же доберется сюда, ожидая, что за ней будут ухаживать, а обнаружит лишь пустой дом?

Во двор кто-то зашел. Оланна не сразу узнала двоюродного брата Одинчезо, а когда узнала, то с криком бросилась ему на шею. Разжав объятия, она заглянула ему в лицо. В последний раз она видела Одинчезо с братом у себя на свадьбе, в форме народных ополченцев.

— Что с Экене? — спросила она со страхом в голосе. — Экене kwanu?

— Он в Умунначи. Я сразу приехал, как только узнал, что ты здесь. Я еду в Окиджу. Мне передали, там мамина родня.

Оланна провела Одинчезо в дом, налила воды.

— Как дела, братишка?

— Мы выжили.

Оланна села с ним рядом, взяла за руку; на его заскорузлых ладонях белели мозоли.

— Как же ты пробирался по дорогам — там ведь нигерийские солдаты?

— Никто меня не тронул. Я говорил с ними на хауса. Один достал портрет Оджукву и велел на него помочиться, я так и сделал. — Губы Одинчезо тронула усталая улыбка, и он стал так похож на тетю Ифеку, что Оланна не сдержала слез.

— Ну-ну. — Одинчезо обнял ее. — Кайнене вернется. Одна женщина из Умудиоки поехала торговать за линию фронта, а вандалы заняли сектор, и она застряла на четыре месяца. Только вчера вернулась к родным.

Оланна кивнула, не признавшись, что горюет не о Кайнене, не об одной Кайнене. Одинчезо посидел еще немного, обняв ее, а перед уходом сунул ей в руку пятифунтовую бумажку.

— Мне пора, — сказал он. — Путь неблизкий.

Оланна уставилась на деньги: хрусткая красная бумажка казалась чудом.

— Одинчезо! Не многовато ли?

— Кое у кого из нас, ополченцев, были нигерийские деньги. У тебя ведь их нет? Говорят, правительство закроет все счета биафрийцев в банках. Надеюсь, это неправда.

Оланна пожала плечами: откуда ей знать? Какие только слухи не ходили. Сначала говорили, что все сотрудники университетов Биафры должны явиться в военкомат Энугу, потом — в Лагос. И наконец — что обязаны явиться только те, кто служил в армии Биафры.

В тот же день, отправившись с Малышкой и Угву на рынок, Оланна изумленно глядела на горы риса и