— Не знаю... На ферме, куда он меня отвез, все называли его господин Родольф.

— Сколько ему лет?

— Он еще молод, сударыня.

— И красив?

— О да, красив и благороден... как его душа. Благодарное и страстное выражение Лилии-Марии, когда она произносила эти слова, почему-то глубоко задело г-жу д'Арвиль.

Непреодолимое и необъяснимое предчувствие подсказывало ей, что речь шла о принце.

«Надзирательница была права, — думала Клеманс, — Певунья влюбилась в Родольфа... Это его имя произносила она во сне».

По какой странной случайности встретились принц и эта несчастная девушка?

Почему Родольф отправился переодетым в Сите?

Маркиза не находила ответа на эти вопросы.

Однако она вспомнила, как Сара когда-то злобно и лживо рассказывала ей о так называемых чудачествах Родольфа и его любовных похождениях... В самом деле, как объяснить, почему он вытащил из трясины порока это создание удивительной красоты и редкой душевности?

Клеманс обладала благородными качествами, но она была женщина и глубоко любила Родольфа, хотя и решилась навсегда похоронить в своем сердце эту тайну.

Не думая о том, что речь несомненно шла об одном из тех благодеяний, которые Родольф обычно совершал анонимно; не думая о том, что она, наверное, путает любовь с чувством искренней признательности; и наконец, не думая о том, что Родольф мог не заметить этого нежного чувства, маркиза, в первом порыве горечи и ревности, невольно отнеслась к Певунье как к сопернице.

Гордость ее возмутилась от того, что она краснела, что вопреки себе признавала соперницей такое жалкое и недостойное создание.

Поэтому она заговорила сухим тоном, который жестоко отличался от благожелательной доброты ее прежних слов:

— Как же случилось, мадемуазель, что ваш благодетель позволил отправить вас в тюрьму? И вообще, как вы здесь очутились?

— Боже мой, сударыня, — скромно сказала Лилия-Мария, пораженная внезапной переменой ее тона. — Я чем-нибудь вам не угодила?

— А чем вы могли мне не угодить? — высокомерно спросила маркиза.

— Мне показалось... что вы говорили со мной добрее.

— В самом деле, мадемуазель? Вы считаете, что я должна взвешивать каждое мое слово? Но поскольку я согласилась принять в вас участие... мне кажется, я имею право порасспросить вас кое о чем...

Но, едва произнеся эти жестокие слова, Клеманс тут же пожалела о них, и по многим причинам.

Прежде всего, по своему великодушию, а затем — потому что она подумала, что такая суровость к сопернице только помешает ей выведать то, что ей так хотелось бы знать.

И в самом деле, только что открытое и доверчивое лицо Певуньи сразу стало испуганным и недоверчивым.

Как цветок-недотрога при первом грубом прикосновении сворачивает свои нежные лепестки и замыкается, сердце Лилии-Марии болезненно сжалось.

Стараясь не возбуждать ее подозрений слишком резкой переменой тона., Клеманс заговорила мягко и проникновенно:

— В самом деле я не понимаю, почему ваш благодетель, которого вы так хвалите, дозволил заключить вас в тюрьму. Каким образом, после того как вы вернулись на путь истинный, вас арестовали ночью в том месте, где вам запрещено появляться? Все это, честно признаться, мне непонятно... Вы говорите о клятве, которая до сих пор запрещала вам говорить, но что эта за страшная клятва?..

— Я говорила правду.

— Я в этом уверена; достаточно увидеть вас, услышать ваш голос., чтобы понять, что вы не способны лгать. Однако в вашем случае есть нечто непонятное, таинственное, и это возбуждает и усиливает мое нетерпение и любопытство: только этим объясняется моя излишняя резкость... Ну полно, признаюсь, я виновата... у меня нет никаких прав на вашу откровенность, только искреннее желание помочь вам, но вы сами обещали рассказать мне о том, чего не говорили никому. Я очень тронута, бедное дитя мое, этим доверием, и поверьте, я его не обману. Обещаю вам свято хранить вашу тайну, если вы мне ее откроете, и обещаю сделать все возможное, чтобы вы смогли достичь вашей цели.

Благодаря этому довольно ловкому маневру, да простится нам эта банальность, г-жа д'Арвиль смогла вернуть доверие Певуньи, которую испугал ее резкий тон.

Лилия-Мария, в своей невинности, давно упрекнула себя, что неправильно поняла маркизу, чьи слова ее обидели.

— Простите меня, — сказала она Клеманс. — Я должна была сразу рассказать вам все, что вы хотели знать. Но вы спросили меня, как звали моего спасителя, и я не могла не рассказать о нем... Для меня это такое счастье!

— Тем лучше! Это только доказывает, что вы ему искренне признательны. Но по какой причине вы покинули добрых людей, у которых он вас несомненно устроил? Может быть, с этим связана ваша клятва молчания?

— Да, сударыня. Но благодаря вам я, думаю, могу теперь, не нарушая слова, успокоить моих благодетелей относительно моего исчезновения...

— Говорите, бедное дитя мое, я слушаю.

— Месяца три назад господин Родольф отвез меня на ферму в четырех или пяти лье от Парижа.

— Он сам вас туда отвез?

— Да, сам. Он поручил меня одной даме, столь же доброй, как и достойной, которую я скоро полюбила как родную мать... Она и деревенский кюре, по совету господина Родольфа, занялись моим образованием...

— А сам Родольф... он часто приезжал на ферму?

— Нет... всего три раза, пока я оставалась там.

Клеманс не смогла скрыть радостного вздоха.

— И когда он приезжал повидаться с вами, вы были... счастливы?

— О да! Для меня это было больше чем счастье... чувство признательности, преклонения, восхищения и робости.

— Вы робели?

— Да. Между ним и мною... между ним и всеми другими... было такое расстояние...

— Каков же был его титул?

— Я не знаю, был ли у него титул, сударыня.

— Но вы же говорили о расстоянии между ним и всеми остальными!

— Ах, сударыня, его возвышает над всеми его благородство, бесконечное милосердие ко всем, кто страждет... надежда и вера, которые он внушает всем. Даже самые отъявленные злодеи содрогаются, когда слышат его имя... Они страшатся его, но в то же время почитают... Но простите меня, сударыня, что я опять говорю о нем... Я должна умолкнуть. Все равно я не смогу описать вам того, на кого можно только молиться в молчании.» Это все равно, что пытаться описать словами величие господа бога...

— Однако такое сравнение...

— Может быть, оно святотатственно, сударыня... Но разве можно оскорбить творца, сравнивая его с тем, кто внушил мне понятие о добре, кто поднял меня из бездны и кто, наконец, дал мне новую жизнь?

— Я не порицаю вас, дитя мое, я понимаю ваши благородные преувеличения. Но как же вы покинули эту ферму, где вы должны были жить так счастливо?

— Увы, не по доброй воле, сударыня!

— Кто же вас заставил?

— Однажды вечером, несколько дней назад, — отвечала Лилия-Мария, все еще содрогаясь от этих воспоминаний, — я возвращалась из дома нашего деревенского кюре, когда на меня набросилась злая женщина, которая мучила меня все мои детские годы... и ее сообщник, затаившиеся за поворотом овражной дороги. Они схватили меня, заткнули рот и увезли в фиакре.