обеих нас зарубить; но матушке Мадлен все же досталось, он успел садануть ей по плечу... Ну и кровищи было – как на бойне!

— Как же вы стали такой... как мы все? — робко спросила Лилия-Мария.

— О, это просто! Сначала у меня был тот, мальчишка Шарль, ну, который утонул возле Лебяжьего острова, — почти сразу же после того, как мамаша Мадлен переселилась к нам. Ведь мы были детьми и спали в одной постели, чего же еще?.. А потом этот кровельщик... Мне-то было все равно, только я боялась, как бы Мадлен нас не застукала, а то еще выгонит из дому... Так оно и случилось. Она, добрая женщина, сказала мне: «Раз уж такое дело, тебе шестнадцать, ты ни на что другое не пригодна и слишком глупа, чтобы устроиться служанкой или чему-нибудь выучиться, так что пойдем со мною в полицию, тебя там внесут в списки. Родителей твоих нет, значит, я за тебя отвечаю, и можешь потом не бояться, правительством это дозволено. Дело твое простое, веселись да забавляйся, а я буду за тебя спокойна, и ты мне будешь не в тягость. Как ты на это посмотришь, дочка?» — «Ей-богу, наверное, так и надо, — ответила я. — Сама я об этом не подумала». Мы отправились в полицию, в отдел нравов, и меня рекомендовали в один дом, где я до сих пор прописана. Последний раз я видела Мадлен с год назад; мы выпивали с моим ухажером, пригласили ее к столу. Она сказала, что кровельщика отправили на галеры. С тех пор я ее не встречала. Не помню уж, кто говорил мне, будто ее унесли в морг месяца три назад. Если это так, тем хуже, потому что она была славная женщина, эта мамаша Мадлен, такое открытое сердце, а злости в ней было не больше, чем в голубке.

Лилия-Мария сама попала с детства в подобную же, отравленную атмосферу, но последнее время она дышала таким чистым воздухом, что страшный рассказ Волчицы причинил ей мучительную боль.

Если мы и осмеливаемся с горечью привести этот рассказ, то лишь потому, чтобы все знали: при всем его ужасе он в тысячу раз невиннее того, что ежечасно происходит на самом деле.

Да, невежество и нищета слишком часто приводят дочерей бедняков к деградации и унижению человеческого достоинства.

Да, во множестве лачуг взрослые и дети, законные и незаконные дети, девочки и мальчики валяются на одной постели, как щенята на одной подстилке, и у них перед глазами возникают отвратительные сцены пьянства, избиений, разврата и даже зверских убийств.

Да, и слишком часто к этим ужасам примешивается ужас кровосмешения.

Богачи могут скрывать свои пороки, окружая их тайной, и хранить таким образом святость своего домашнего очага. Но даже самые честные ремесленники, которые живут в одной комнатушке со всей семьей, вынуждены укладывать на одну кровать всех своих детей — сестер и братьев, а рядом с ними, на полу, — мужей и жен.

Если эти ужасные обстоятельства заставляют нас содрогаться, когда мы говорим о бедных, но честных ремесленниках, то что же нам остается сказать, если речь идет о людях, сбившихся с пути, совращенных невежеством или пороком?

Какой ужасный пример они показывают своим заброшенным детям, которых с ранних лет возбуждают сцены животной грубости и похоти! Откуда у них возьмутся понятия о долге, чести и целомудрии? Как могут они воспринять законы общества, если эти законы для них так же чужды и непонятны, как для дикарей- людоедов?

Несчастные создания, развращенные с детства, они даже в тюрьмах, куда попадают всего лишь из-за бездомности и сиротства, сразу получают грубую и страшную кличку: «Каторжное семя!»

И в этой метафоре есть смысл.

Столь мрачное предсказание почти всегда сбывается: в зависимости от пола, одни идут на каторгу, другие — в дома терпимости, у каждого своя судьба.

Мы не хотим никого оправдывать.

Но давайте только сравним развратное поведение женщины из добропорядочной семьи, женщины, воспитанной на самых благородных примерах, с падением Волчицы, которая была, если можно так сказать, вскормлена пороком и для порока! И кто осмелится после этого утверждать, будто проституция — явление нормальное, обычная профессия?

Но так оно и считается.

Есть особое отделение полиции, где проституток регистрируют, отмечают и выдают удостоверения.

Матери часто приводят туда дочерей, мужья — своих жен.

И это отделение называется «полицией нравов»!!

Должно быть, в нашем обществе укоренился глубокий и неизлечимый порок, если закон, защищающий мужчин и женщин, если сама власть, да, та самая власть, которая стала для большинства пустой абстракцией, вынуждена не только терпеть, но регламентировать, узаконивать и даже защищать, чтобы сделать ее менее опасной, эту отвратительную распродажу души и плоти, которая подстегивается необузданными аппетитами огромного города и с каждым днем возрастает неудержимо!

Певунья преодолела волнение, вызванное печальной исповедью своей подруги, и робко сказала:

— Послушайте меня, только не сердитесь.

— Что ж, давайте, я уже довольно тут наболтала. Но мне все равно, потому что мы говорим в последний раз.

— Волчица, вы счастливы?

— Как это?

— Довольны жизнью, которую ведете?

— Здесь, в Сен-Лазаре?

— Нет, у себя, на свободе.

— Да, я счастлива.

— Всегда?

— Всегда.

— Вы не хотели бы сменить вашу участь на другую?

— На какую другую? У меня одна судьба.

— Скажите, Волчица, — продолжала Лилия-Мария, немного помолчав, — вы никогда не мечтали, не строили воздушные замки? Это так забавно, особенно в тюрьме!

— О чем еще мне мечтать?

— О Марсиале.

— Ей-богу, даже не пробовала.

— Позвольте тогда построить воздушный замок для вас и Марсиаля.

— Ха, к чему это все?

— Так, чтобы провести время.

— Ну что ж, давайте ваш воздушный замок!

— Представьте, например, что совершенно случайно, как это иногда бывает, вы повстречали человека, который вам говорит: вас покинули отец и мать, с детства вы видели перед собой такие дурные примеры, что вас следует скорее пожалеть, а не упрекать за то, чем вы стали...

— Чем это я стала?

— Тем, чем стали вы и я, — ответила Певунья нежным голосом и продолжала: — Представьте, что этот человек говорит вам: вы любите Марсиаля, он любит вас, кончайте эту дурную жизнь! Вместо того чтобы быть его любовницей, будьте его женой!

Волчица пожала плечами.

— Да разве он возьмет меня в жены?

— Но ведь, если не считать браконьерства, он ни в чем не провинился?

— Нет. Он браконьерствует теперь на реке, как раньше — в лесах, и он прав. Подумай, разве рыба, как дичь, не должны доставаться тому, кто их поймает? Где на них клеймо хозяина?