украшать кувшины и панцири.

Два канделябра и два факела из позолоченного серебра тончайшей работы Гутьера обрамляли напольные часы в форме куба из ляпис-лазури, установленного на цоколе из восточной яшмы и увенчанного великолепной золотой чашей с перегородчатой эмалью и вкрапленными в нее жемчужинками и рубинами, — шедевр флорентийского Возрождения.

Многочисленные прекрасные картины средних размеров, принадлежавшие к венецианской школе, довершали этот великолепный ансамбль.

Благодаря приятному нововведению последних лет этот прелестный салон жалко освещала лампа из матового хрусталя, наполовину спрятанная среди живых цветов, поставленных в глубокую, огромную японскую вазу с пурпурными, синими и золотыми узорами, подвешенную к потолку, как люстра, на трех толстых цепях позолоченного серебра, вокруг которых обвивались зеленые стебли многочисленных вьющихся растений; некоторые гибкие отростки с цветами свешивались через края вазы изумрудной бахромой, чудно выделяясь на фоне золотых, лазурных и пурпурных узоров японского фарфора.

Мы останавливаемся на всех этих, может быть ребяческих, подробностях не только для того, чтобы дать представление о природном вкусе г-жи д'Арвиль, почти верном признаке артистической одаренности, но и для того, что скрытая боль и тайные страдания бывают еще мучительнее среди подобной роскоши и красоты, которые для всех посторонних были бы символами завидной счастливой жизни.

Клеманс д'Арвиль, гладко причесанная, сидела в глубоком кресле, сплошь обтянутом материей соломенного цвета, как и вся остальная мебель в салоне. На ней было глухое платье черного бархата, на котором прелестно выделялся широкий воротник и плоские манжеты из английских кружев, смягчая слишком резкий переход от черного бархата к ослепительной белизне ее шеи и рук.

Признательность с новой силой пробудила прежние чувства к Родольфу. Интуиция, которая так редко обманывает любящие сердца, подсказывала маркизе, что не только случай привел Родольфа ей на помощь, что если он вот уже несколько месяцев не стремился ее увидеть, то вовсе не из пренебрежения. И тот же инстинкт пробуждал в душе Клеманс сомнения в искренности Сары.

Прошло несколько минут. Негромко постучав, в салон вошел слуга и спросил:

— Госпожа маркиза примет госпожу Астон и мадемуазель?

— Разумеется, как всегда, – ответила г-жа д'Арвиль.

И ее дочь неторопливо вошла в салон.

Эта четырехлетняя девочка могла бы быть прелестной, если бы не ее болезненная бледность и чрезвычайная худоба. Г-жа Астон, ее гувернантка, держала девочку за руку. Клэр, — так звали девочку, — несмотря на свою слабость, бросилась к матери, протягивая к ней ручки. Два бантика вишневого цвета удерживали над висками закрученные косички каштановых волос, обрамлявших ее личико; она была такой слабенькой, что ее одели в подбитую ватой душегрейку коричневого шелка, вместо красивых, открытых платьиц из белой кисеи с бантиками Под цвет волос, чтобы можно было любоваться розовыми ручками и свежей, шелковистой кожей плечиков, таких прелестных у здоровых детей.

Большие черные глаза этой девочки казались огромными на ее худеньком личике со впалыми щеками. Несмотря на кажущуюся слабость, счастливая и добрая улыбка озарила лицо Клэр, когда она умостилась на коленях своей матери, которая осыпала ее страстными, нежными поцелуями, стараясь скрыть печаль.

— Как она чувствовала себя сегодня? — спросила г-жа д'Арвиль гувернантку.

— Довольно хорошо, госпожа маркиза, хотя был такой момент, когда я подумала...

— Опять! — воскликнула Клеманс, невольно прижимая дочь к своей груди в порыве страха.

— По счастью, сударыня, я ошиблась, — сказала гувернантка. — Приступа не было, мадемуазель Клэр успокоилась, это была только минутная слабость. Она мало спала сегодня после обеда, но все равно не хотела ложиться, пока не обнимет свою мамочку и не попрощается с госпожой маркизой.

— Бедный мой, любимый ангелочек! — воскликнула г-жа д'Арвиль, осыпая дочку поцелуями.

Девочка отвечала на ее ласки с детской радостью, когда слуга, распахнул обе створки дверей салона и торжественно объявил:

— Его высочество великий герцог Герольштейнский!

Сидя на коленях матери, Клэр обнимала ее двумя ручонками за шею и целовала в обе щеки. При виде Родольфа Клеманс покраснела, осторожно спустила дочку на ковер, сделала г-же Астон знак, чтобы та увела девочку, и поднялась навстречу гостю.

— Вы разрешите? — с улыбкой проговорил Родольф, почтительно поклонившись маркизе. — Могу я вновь познакомиться с моей маленькой подружкой, которая, — увы! — наверное, уже меня позабыла?

И, слегка наклонившись, он протянул руку девочке.

Клэр сначала посмотрела на него своими черными глазищами, потом узнала, мило кивнула головкой и послала ему воздушный поцелуй с кончиков худеньких пальчиков.

— Ты знаешь этого господина, дитя мое? — спросила Клеманс.

Клэр утвердительно кивнула головой и послала Родольфу еще один воздушный поцелуй.

— Кажется, она немного поправилась с тех пор, как я ее не видел, — сказал Родольф, обращаясь к маркизе.

— Да, ваше высочество, она себя чувствует лучше, но все еще порой недомогает.

Маркиза и принц одинаково боялись предстоящего им разговора и почти радовались той отсрочке, которую им давала Клэр. Но гувернантка потихоньку увела с собой девочку, и Родольф и Клеманс остались наедине.

Кресло, где сидела г-жа д'Арвиль, находилось справа от камина; Родольф стоял, легко опираясь на мраморную полку локтем. Благородный и прекрасный облик принца поразил Клеманс, как никогда; голос его показался невыразимо нежным и звучным. Чувствуя, что маркизе трудно начать разговор, Родольф сказал:

— Сударыня, вы стали жертвой подлого предательства: низость графини Сары Мак-Грегор едва не погубила вас.

— Неужели это правда, монсеньор? — воскликнула Клеманс. — Значит, мои предчувствия не обманули меня. Но как ваше высочество узнали?..

— Вчера, совершенно случайно, на балу у графини*** я услышал об этом подлом заговоре. Я сидел в дальнем уголке зимнего сада. Графиня Сара и ее брат не знали, что меня отделяет от них только зеленая шпалера, и не стесняясь говорили о своих замыслах и о ловушке, которую вам расставили. Я хотел предупредить вас о грозящей вам опасности, а потому поспешил на бал к госпоже де Нерваль, надеясь увидеть вас там, но вы там не появились.

Написать вам утром я не решился: письмо могло попасть в руки маркиза и пробудить его подозрения. Я предпочел подождать вас на улице Тампль, чтобы предупредить о предательстве Сары. Надеюсь, вы простите меня, что я так долго говорю о столь неприятном для вас деле? Если бы не ваше доброе письмо, я бы в жизни об этом не заговорил...

Чуть помолчав, г-жа д'Арвиль сказала Родольфу:

— У меня только один способ выразить вам мою благодарность, монсеньор... это сделать признание, которого не сделала бы никому. Это признание не оправдает меня в ваших глазах, но, может быть, смягчит мою вину перед вами.

— Честно говоря, — с улыбкой сказал Родольф, — мое положение весьма затруднительно.

Пораженная его почти легкомысленным тоном, Клеманс взглянула на Родольфа с изумлением.

— Я не понимаю вас, монсеньор!

— Благодаря простому стечению обстоятельств, о которых вы, сударыня, несомненно догадываетесь, я был вынужден сыграть роль, скажем, доброго дядюшки в этой истории. Но поскольку вы не попались в подлую ловушку, расставленную вам графиней Сарой, об этом вряд ли стоит говорить. Однако, — добавил Родольф серьезно и сочувственно, — не забывайте, что ваш муж для меня почти как брат. Мой отец многим