Когда Джейк перестал меня рисовать, я решила, что его завороженность тем, как лед покрывает листья или как раздавленные ягоды, смешанные со снегом, становятся краской, — лишь временное увлечение. Я думала, он вернется ко мне. Но он начал ваять статуи из земли и льда, палочек и костей и оставил всю человеческую плоть в прошлом.

Эмили нашла одну из его первых грубых скульптур и восхитилась. Она была сплетена из травы и грязи, зимняя трава служила как бы каркасом и не давала грязи распасться. Если бы не радость Эмили, я бы не замедлила схватить ее рукой в перчатке и смыть в унитаз. Мне показалось, это попросту весьма замысловатый кусок дерьма на полу возле туалета. Но поскольку дочь заставила меня встать на колени и назвала его «он», мне представилась возможность посмотреть.

Джейк сделал маленькую скульптуру. Пока я с открытым ртом глазела на нее, Эмили, стоявшая на коленях, единым быстрым движением, на что способно лишь крошечное детское тело, уселась на попу, вытянув ноги вперед, и принялась радостно хлопать ладошками по своим пухлым бедрам.

— Папочка! — вопила она.

— Она боится туалета, Хелен, — позже произнес Джейк, когда я вынесла гадкий предмет и поместила его на маленькую керамическую тарелку, на которую он клал ключи и мелочь в конце дня.

— И так ты предлагаешь ее излечить? Лепя осликов из дерьма?

— Это грязь, и я творил дракона.

Если я хотела поговорить с ним в те дни, мне приходилось ловить его между передней дверью маленького домика, который мы снимали, и душем. Он начинал раздеваться еще в прихожей, стаскивая с себя слои шарфов и шляп, фуфайки и тяжелые шерстяные рубашки из шотландки, так что, когда достигал спальни, был одет как нормальный мужчина, собирающийся сесть ужинать.

В тот день со скульптурой, высоко воздетой на керамической тарелке, я нагнала его на пути от передней двери к спальне.

— Он понравился ей? — спросил Джейк.

На нем был свитер из регенерированной шерсти поверх водолазки и, как мне было известно, поскольку каждое утро я наблюдала в темноте, как он одевается, невидимые слои футболок и длинного нижнего белья. Перед тем как войти в дом, он всегда первым делом снимал ботинки, но его нижняя половина по-прежнему была облачена в старые военные штаны из магазина армейских излишков и гигантские шерстяные носки, на вид колючие, точно кактусы. А между ними и влажными, размягченными зимой ступнями обязательно надевались вторые носки. На руках он ничего не носил и клялся, что, по мере того как они привыкают к морозу, он несомненно становится все более проворным, способным проводить все больше часов на улице и выполнять все более тонкую работу.

— Конечно, он ей понравился, — ответила я, не желая признавать то, что было так очевидно, — что каждый ребенок, даже боязливый, влюбился бы в животное, слепленное из грязи и найденное у подножия относительно чистого туалета.

Он повернулся ко мне. Его щеки были все время красными в тех местах, где ветер пробирался под шерстяную шапку, низко надвинутую на брови, и шарф, завязанный над кончиком носа. Глаза, немного слезящиеся с непривычки к радиаторному теплу дома, показались мне водянисто-голубыми.

— Ничего другого я и не хотел для нее. Лишь бы она засмеялась, столкнувшись носом к носу с той штукой.

Я не могла сказать, что ревную не к своему ребенку, а к вещам, которые он начал делать, не могла заставить себя умолять его продолжить рисовать меня.

Он стащил все нижние слои футболок и термобелья одновременно и бросил их на постель, затем проследовал в ванную включить душ. Полностью одетая, я забралась вслед за ним в душевую кабинку.

— Что ты делаешь, Хелен? — спросил он, смеясь.

— Трахни меня, — попросила я.

Я не думала о том, что происходит со мной. Я начала гоняться за мужем, как некогда гонялась за матерью, по пятам, девочка-тень, пытающаяся быть тем, кем, как я считала, они хотели меня видеть.