Суворов с одним из своих ординарцев.

Давыдов усилил прыть своей лошади, но не успел приехать к дому раньше сего шестидесятитрехлетнего старца-юноши. Уже спешившийся Суворов стоял на крыльце и расхваливал своего коня перед сбежавшейся дворней:

— Помилуй Бог, славная лошадь! Я на такой никогда не езжал. Это не двужильная, а, право, трехжильная!

Денисов пригласил генерал-аншефа в приготовленную ему комнату и сам занялся туалетом: оба они были так покрыты пылью, что нельзя было угадать черты их лиц.

Начали наезжать приглашенные на обед другие гости: дежурный генерал при Суворове Ф. И. Левашов, Тищенко, командиры участвовавших на маневрах полков, чиновники корпусного штаба. Все гости были в полном параде, полковники в шарфах, и все находились в гостиной, где их встретили Давыдов- старший, его жена и некая пожилая госпожа, приехавшая с нею из Москвы. Она с первого взгляду не понравилась Суворову и сделалась мишенью его насмешек.

Все ожидали выхода командующего в гостиную. Прошло около часа, вдруг растворились двери, и вышел Суворов в генерал-аншефском легкоконном мундире, темно-синем, с красным воротником и отворотами, богато шитом серебром, нараспашку, с тремя звездами. По белому летнему жилету лежала лента Георгия 1-го класса. Летнее, белое платье и сапоги, доходившие до половины колена, вроде легких ботфортов, довершали его наряд.

Сказав несколько любезных слов жене Давыдова и снова обласкав его детей, Суворов без малейшей улыбки заметил, обратясь к пожилой госпоже:

— А об этой и спрашивать нечего. Это, верно, какая-нибудь мадамка!

Не изменяя физиономии, генерал подошел к столу, уставленному закусками, налил рюмку водки, выпил ее одним глотком и принялся так плотно завтракать, что было любо глядеть. Спустя некоторое время его пригласили за обеденный стол. Подали щи кипящие, как Суворов обыкновенно кушивал: он часто любил их хлебать из самого горшка, стоявшего на огне. Почти до половины обеда он не занимался ничем, кроме утоления голода и жажды, среди глубокого молчания. Обе эти операции он производил ревностно и прилежно. Затем при самых интересных разговорах он, к полному восторгу детей Давыдова, не забывал ловить каждый взгляд пожилой дамы и, как скоро она обращалась в противную от него сторону, мгновенно бросал какую-нибудь шутку на ее счет. Когда же она, услышав его голос, оборачивалась на его остроту, он, подобно школьнику-повесе, потуплял глаза в тарелку, не то обращал их к бутылке или стакану, показывая, будто занимается питьем и едой.

После обеда Суворов толковал о маневрах того дня и делал некоторые замечания. Так как полковник Давыдов командовал в этом маневре второй линией, генерал-аншеф спросил у него:

— Отчего вы так тихо вели вторую линию во время атаки? Я посылал вам приказание прибавить скоку, а вы все продолжали тихо двигаться!

Василий Денисович, известный в обществе хладнокровием и самообладанием, не замешкавшись, сказал:

— Оттого, что я не видел в том нужды, ваше сиятельство!

— А почему так?

— Потому что успех первой линии этого не требовал: она гнала неприятеля. Вторая линия нужна была только для смены первой, когда та устанет от погони. Вот почему я берег силу лошадей, которым надлежало впоследствии заменить выбившихся из сил.

— А если бы неприятель ободрился и опрокинул бы первую линию?

— Этого не могло быть: ваше сиятельство находились с нею!

Суворов улыбнулся и замолчал. Известно, что он морщился и мигом поворачивался спиной в ответ на самую утонченную лесть и похвалу, исключая только ту, посредством которой разглашалась и укоренялась в общем мнении его непобедимость. Эту похвалу он любил, и любил страстно, не из тщеславия, а как нравственную подмогу и, так сказать, заблаговременную подготовку непобедимости.

Пробыв около часа после обеда весьма разговорчивым, веселым и уже без малейших странностей, генерал-аншеф отправился в коляске в лагерь и там отдал следующий приказ: «Первый полк отличный; второй полк хорош; про третий ничего не скажу; четвертый никуда не годится». Первый номер принадлежал Полтавскому легкоконному полку.

По отдании приказа Суворов немедленно сел на перекладную тележку и поскакал к себе в Херсон.

В Херсоне Суворов оставался верен своим привычкам. Жизнерадостный, простецкий и по- мальчишески озорной, он был на редкость цельной натурой. Все резкие выходки, проявления неудовольствия, зависти, неприязни были лишь узорами на поверхности его доброго и отзывчивого характера.

Вставал Суворов, как всегда, очень рано. Камердинеру Прохору приказано было тащить генерала за ногу, коли тот поленится. После этого бегал он по комнатам или по саду неодетый, заучивая по тетрадке финские, турецкие и татарские слова и фразы. Затем умывался, обливался водой, пил чай, после которого следовало пение духовных кантов по нотам. Воротившись с развода, он принимался за дела и чтение газет. Перед обедом непременно выпивал рюмку тминной водки и закусывал редькой. Не любил есть один. Фрукты и лакомства не уважал, вина пил немного, в торжественные дни угощал шампанским. В Великий пост в его комнате почти ежедневно отправлялась церковная служба, причем генерал-аншеф исполнял обязанности дьячка. Спал на сене, с двумя пуховыми подушками под головой, укрывался простыней, а когда холодно — синим форменным плащом. Не носил ни фуфаек, ни перчаток; в комнатах своих обожал почти банную теплынь; парился в страшном жару и окачивался ледяной водой. Любил животных, хотя дома их не держал. Иногда при встрече с собакой лаял, а с кошкой — мяукал.

Он питал пристрастие к стародавним обычаям.

На праздники велел он ставить близ своего дома разного рода качели, целовался со всеми в церкви, после чего офицеры и чиновники приглашались к нему разговеться. Вскоре гости разъезжались, а генерал- аншеф ложился соснуть. В десять утра в полном мундире являлся он под качели, где уже толпился народ. Тут были полковые музыканты и песенники. Суворов обходил качели и, покачавшись с чиновницами и купчихами, звал их с мужьями на чай к вечеру.

Близ самого Херсона, при протоке, называемой Кошевой, раскинулась большая и тенистая роща, куда в летнее время съезжались знать и простой люд. Суворов приказал исправить обветшавший вокал, построенный еще Потемкиным, наделать в роще аллей, дорожек и посыпать их песком. Каждое воскресенье и в праздничные дни собирались туда полковые и морские музыканты, жители стекались в рощу, и каждый с нетерпением ожидал приезда Суворова.

Лишь он являлся, крики «ура» оглашали воздух. Музыканты начинали играть. Обходя аллеи, генерал-аншеф со всеми здоровался. Вечером устраивались танцы и хороводы, которые Суворов водил не с девицами, а с офицерами. Зимой на дому у командующего затевались вечеринки с танцами, фантами и другими святочными играми, в которых он с живостью участвовал, отдавая особенное предпочтение игре, называемой «Жив-жив курилка». Он давно уже не терпел зеркал и лишь по настоянию дам разрешил повесить одно небольшое в отдаленной комнате.

Ему очень не нравилась мода на все французское. При нем никто не смел говорить без нужды между собой по-французски. Сам генерал-аншеф обращался к этому языку лишь в разговоре с иностранцами, не знавшими русского, и всегда советовал им поскорее его выучить.

Однажды на празднестве, отозвавши к себе комендантского сына, воспитанного и образованного на парижский манер, Суворов взял его за руку со словами:

— Молодой человек! Помилуй Бог! Мы с тобою будем танцевать. Музыканты! Казачка!

Франт русских танцев не знал и начал выделывать ногами удивительные штуки. Всякий раз, как он подплясывал к генералу, тот лишь притопывал правой ногою и поворачивался кругом. Когда же пришла