въехали на мост, честью уверяя Ауэрсперга о заключении перемирия с императором Францем.

– Не имея более враждебных намерений против австрийцев, – говорили они, – мы идем искать русских! Пропустите нас через мост!

Граф Ауэрсперг вступил с ними в разговор и, не сомневаясь в справедливости клятв, доверчиво расспрашивал Мюрата и Ланна о подробностях мнимого перемирия. Вдруг появились французские колонны и бегом устремились на мост. Австрийцы в смущении отступили от берега...

Вечер 1 ноября Кутузов провел в тяжелых раздумьях...

Русской армии вновь грозило окружение и гибель. Если бы Михаил Илларионович теперь решил остаться в Кремсе, Наполеон легко отрезал его от всех подкреплений и он оказался бы в положении Мака под Ульмом. Если бы русский главнокомандующий отказался идти на Цнайм, по единственной дороге, он очутился бы в неизвестной горной местности, лишившись всякой надежды на соединение с Буксгевденом. Если бы Кутузов все-таки рискнул отступить из Кремса в направлении Цнайма, навстречу Волынской армии, французы, перешедшие мост у Вены, все равно поспевали раньше: дорога от Вены была короче и лучше, чем дорога от Кремса. И тем не менее это был единственный путь, оставлявший надежду на спасение.

В ночь на 2 ноября Кутузов выступил из Кремса, поручив Милорадовичу арьергард. Маршируя всю ночь по Кремско-Цнаймской дороге, русские достигли на другой день местечка Эберсбрюнн. Теперь важно было любой ценой приостановить движение французов по Венско-Цнаймской дороге. Кутузов вызвал к себе князя Багратиона и приказал ему с шеститысячным авангардом двинуться направо, горами, перейти с Кремско- Цнаймской дороги на Венско-Цнаймскую и стать у Голлабрунна и Шенграбена, лицом к Вене, задерживая, сколько можно, французов. Основным силам надо было еще идти с обозами трудной дорогой, без отдыха, целые сутки, чтобы достигнуть Цнайма и спасти армию.

– Знаю, на что посылаю тебя! И благословляю на великий подвиг! – сказал на прощание Михаил Илларионович Багратиону, перекрестил его и поцеловал.

Отряд Багратиона только что пришел из Кремса в Эберсбрюнн, и солдаты даже не успели сварить каши, когда получили приказание выступать. Хотя до Голлабрунна было всего двадцать верст, переход предстоял чрезвычайно тяжелый, в непроницаемом мраке, тропинками, виноградниками, оврагами. Но Багратион, изучивший у Суворова сложное, не многими генералами постигнутое искусство усиленных маршей, к девяти пополуночи был уже у Голлабрунна, на несколько часов опередив Мюрата.

В это время Кутузов только еще проходил с главными силами за спиной у Багратиона, кружным путем направляясь бездорожьем к Цнайму.

Русская армия простояла около двух часов, не зажигая огней. Наконец показался перед фронтом Кутузов и, к удивлению всех, скомандовал вполголоса:

– Налево кругом!..

С поворотом арьергард стал авангардом и Ярославский мушкетерский полк оборотился лицом к Кремсу, откуда ожидался неприятель. Вскоре гусарский офицер-мариуполец в синем ментике подвел к Кутузову четырех австрияков. Михаил Илларионович повелел Дохтурову приставить к ним караул из двенадцати гренадер при одном расторопном унтер-офицере. Дохтуров вызвал Сергея Семенова, и тот, взяв у подпрапорщика знак своей новой власти – алебарду, передал ему полковое знамя, которое было доверено герою Кремса.

– Смотри, Чижик, за немцами пристально и береги их как зеницу ока, – сказал Семенову Михаил Илларионович. – Это наши вожаки или, лучше сказать, наши глаза! Понимаешь ли?..

Тотчас двинулись в путь, соблюдая возможную тишину. Версты две шли обратно к Кремсу. Солдаты думали, что их ведут ударить на спящих французов, и радовались новой потехе. Однако скоро последовало разочарование.

Проводники сошли с дороги и взяли круто вправо. Стемнело, как в яме; пронесли потайной фонарь, который освещал лишь узкую полоску впереди. Всю ночь армия пробиралась по узеньким тропинкам, часто спускаясь в овраги, проходя ручьи и перелески. Саперам пришлось во многих местах очищать дорогу и строить наскоро мостики для артиллерии, которую почти при каждой крутизне солдаты вытаскивали на руках.

Когда поднялись на пологую вершину, один из проводников указал Семенову на Голлабрунн и Шенграбен – позицию Багратиона, окруженную французскими бивачными огнями. Отсюда до этих пунктов было уже пятнадцать верст. Тут армию остановили, велели принять влево, к лесу, на противоположный скат горы, и там позволили развести огни, которые не могли быть видны неприятелю. Отдых продолжался всего час с небольшим.

Кутузов, подъехав к проводникам, благодарил их за точность маршрута, примолвив по-немецки:

– Теперь потрудитесь еще, друзья, довести нас до шоссе...

Главнокомандующий оставил здесь два батальона Новгородского полка под командованием Федора Монахтина и пустил армию вперед. На рассвете войска выбрались на дорогу, находясь уже в тридцати верстах от неприятеля. Дан был еще один коротенький роздых, во время которого Семенову было приказано представить проводников дежурному генералу. За исправную службу Инзов благосклонно потрепал Чижика по плечу, а австрийский колонновожатый сунул ему в руку двадцать пять гульденов, или пятнадцать русских рублей.

У Цнайма армия не остановилась. Чувствуя мучительный голод, Семенов зашел в хлебную лавку, но у булочника все было раскуплено. Молодая хозяйка сжалилась над измученным солдатом богатырской стати и, отведя его в другую комнату, насыпала в платок фунтов семь крупитчатой муки, даже не требуя платы. Чижик привязал узелок к ранцу, схватил за порогом свою алебарду и в превеликой радости поспешил за своим полком.

Колонны тянулись по гладкому полю, подле дороги. Впереди, всего в пяти верстах, возвышалась гора и уже заметны были огни – обыкновенный признак расположившихся на ночлег войск. Семенов едва стоял на ногах. Трое суток он не только не спал, но даже не имел возможности отдохнуть порядочно, карауля проводников. Сон валил его с ног, голова отяжелела, и в глазах двоилось. Рассчитывая, что до вечера еще далеко, Чижик улегся в придорожный ров и заснул как убитый.

Солнце было на западе, когда отряд казаков, исполняя свою обязанность, подымал отсталых. Семенов очнулся с трудом, и первая его мысль была об узелке с мукой. Увы! Кто-то отвязал драгоценный подарок. Не веря своим глазам, Чижик даже перерыл все вещи в ранце, пока не убедился в невозвратимой потере. С тяжелой грустью поплелся он в лагерь, из конца в конец пылавший яркими огнями. Товарищи его, не менее томимые голодом, узнав о беде, тоже крепко опечалились.

Но сильнее мук голода было беспокойство, царившее в армии, за судьбу отряда Багратиона, отрезанного под Шенграбеном. В эти дни в русских рядах не было ни одного солдата, который бы не молился о его спасении.

Два неравных войска стояли меж тем одно в виду другого у местечка Шенграбен, в самом близком расстоянии. На стороне французов было 30 тысяч солдат и громкие славой Мюрат, Ланн, Сульт, Вандам, Удино; у русских – всего шесть тысяч и Багратион. Однако Мюрат, спешивший что есть силы от Вены, чтобы отсечь русских, был в изумлении и замешательстве. Его артиллерия и вся пехота находились еще на марше. Он не смел атаковать Багратиона, полагая, что Кутузов недалеко, и вступил в переговоры. Хитростью хотел он задержать русских до тех пор, пока не хлынут к ним в тыл от Кремса корпуса Бернадота и Мортье.

Расставляя силки Кутузову и надеясь обмануть его так же легко, как прежде провел он графов Ауэрсперга и Ностица, Мюрат жестоко просчитался. Русский главнокомандующий обратил хитрость против него и тотчас послал генерала Винцингероде с приказанием заключить перемирие. Пока условия представлялись на ратификацию, наша армия оторвалась от французов на два марша.

Взбешенный Наполеон сделал строжайший выговор Мюрату, повелев немедленно атаковать русских. Он повторял: «Как можно было входить в переговоры с этим старым хитрецом – лисом Севера!» Возмущение императора было так велико, что он сам поспешил к Шенграбену с гвардией, но, пройдя несколько верст, не вытерпел, пересел в карету, которая помчала Наполеона в Голлабрунн. В мыслях он уже видел раздавленной слабую и изможденную армию Кутузова.

4 ноября, в пятом часу пополудни, все французские войска, собранные позади Шенграбена, пришли в