подкреплениями, только и могла вывести из губительного положения.

Уже несколько суток войска находились в беспрестанном движении. Ночлеги были слишком короткие, всегда в открытом поле, и редко проходили без тревог. Случалось даже целые ночи проводить под ружьем, без огня или на марше. Ни один из солдат до конца пути – Ольмюца – не расстегивал ни шинели, ни мундира. Вместо сапог носили вырезанные из цельного лоскута кожи и стянутые по краям ремешком бахилки, или поршни, – и не только рядовые, но даже многие офицеры. Шинели были обожжены бивачными огнями и исстреляны пулями, лица – грязные, небритые, в пороховой гари. Но каждый держался бодро. В строю находились солдаты, прослужившие по двадцать и более лет; никакие бедствия не могли потрясти их.

В стычках и арьергардных боях русские всегда брали верх над французами. Даже над кавалерией, хотя у любой нашей лошади во всю ширину седла имелось садно – рана от стертой кожи: некогда было просушивать им спины. Неприятель же находился в совершенно ином положении. Усталых лошадей он вовремя заменял свежими, не затруднялся отвозить раненых, отдыхал на привалах, получал фураж и добротную пищу. Запуганные французами обыватели старались угодить им во всем, чтобы только не озлобить. Приходилось поэтому частенько заглядывать в ранцы пленных, где кроме хлеба находили почти у каждого зажаренную птицу или лакомый кусок шпика. А у иных – бутылку виноградного вина или местной водки – ратафии.

Можно было представить голодного русского солдата, бьющегося грудь в грудь с пресыщенным, отдохнувшим французом. Тут уж было не до пардона!

Кутузов, как мог, старался поднять воинский дух и облегчить положение солдата. При движении войск он непременно останавливался на самом видном месте и встречал каждый полк идущим от сердца, ободряющим русским словом.

Он никогда ничего не предпринимал, не рассмотрев заблаговременно всех обстоятельств, которые могли бы за этим последовать. Многие полководцы наказывали сторожевые посты за ложные тревоги, напрасно беспокоящие армию. Михаил Илларионович, напротив, всегда отличал их и даже нередко награждал, говоря при этом:

– Предосторожность необходима во всех случаях! А более всего – в военное время. Тут малейшее упущение может погубить целую армию!..

Главнокомандующий во все время похода почти никогда не раздевался, чтобы быть в ежеминутной готовности.

Когда армия проходила в Верхней Австрии богатое местечко, Кутузову донесли, что жители, желая задобрить французов, припрятали большое количество печеного хлеба в местном костеле. Времени на уговоры не было: неприятельский авангард наседал на полки Милорадовича. Войска меж тем уже три дня даже не нюхали хлеба. Михаил Илларионович не мешкая подъехал к костелу и приказал отбить дверь. Точно, хлеб был найден, и в немалом количестве. Для раздачи по полкам потребовали приемщиков. Кутузов слез с лошади и сел на поданную скамью, у самой дороги.

Мимо него носили хлеб – кто в мешке, кто в поле. Одного из солдат Михаил Илларионович остановил. Он вынул из его полы продолговатый хлебец, разломил на куски и, разделив между окружающими генералами, ел свою порцию с отменным аппетитом.

– Спасибо немцам, – приговаривал он, – за их заботливость о наших врагах!..

23 октября русские перешли при городе Энсе реку того же имени, быструю, как стрела. Маршал Мюрат весь день напирал на арьергард князя Багратиона, стремясь обойти и отрезать его от переправы. Не преуспев в своем намерении, он почти одновременно с Багратионом приблизился к реке, приказав овладеть мостом. В эти минуты павлоградские гусары спешились и под страшным картечным огнем зажгли мост со стороны отступающих. Французы бросились тушить пожар. Следивший за всеми действиями Кутузов обратился к отряду егерей:

– Егери! Вы – русские! Так делайте то, что русским должно делать!..

С громким «ура» егери пролетели под картечными выстрелами сквозь огонь, штыками прогнали французов и запалили мост с противоположного конца.

Выполняя волю австрийского императора, Кутузов должен был, заслонясь быстрой рекой, держаться и скрепя сердце выигрывать время. Для этого он отрядил корпус союзников под командованием графа Мерфельда занять переправу выше по течению Энса, у городка Штейер. Однако Наполеон очень скоро атаковал австрийцев, оттеснил их и овладел переправой. Теперь Кутузову приходилось не мешкая отступать, тем более что Мерфельд получил повеление гофкригсрата отделиться со своим отрядом от русских и двигаться к защите переправы у Вены. Таким образом, австрийцы оголили левое крыло армии, которой грозило быть припертой к Дунаю.

А Наполеон все усиливал натиск. Уже на другой день, как Кутузов покинул Энс, арьергард русских был стремительно атакован Мюратом у местечка Амштеттен. Нападение оказалось столь опасным, что Кутузов лично выехал к месту сражения. Багратион и Милорадович попеременно сталкивались с французами. Ни одно дело не обходилось без того, чтобы неприятель не отступил от наших в большом расстройстве. Французы подавались вперед единственно потому, что в планы русского главнокомандующего не входило удержать ту или иную позицию. Но где нужно было убавить порывистый ход неприятеля, там всегда брали верх русские. Пока не Наполеон диктовал ход событий, а Кутузов навязывал ему свою тактику.

Ожесточенным сопротивлением своих войск русский главнокомандующий подавал Наполеону мнимую надежду на близость генерального сражения. Он желал ввести в заблуждение своего грозного противника, чтобы тот не мог угадать наверняка, стремится ли русская армия за Дунай или же отступает, как желали того австрийцы, в направлении Вены.

Выгодная позиция у Санкт-Пельтена, кажется, предоставляла возможность дождаться на правом берегу Дуная армию Буксгевдена, которая вступила уже в Моравию. Так полагали русские генералы, когда Кутузов приказал построить войска в боевой порядок и отправил Инзова осмотреть предмостное укрепление у Кремса. Согласно повелению императора Франца оно должно было быть готово еще двумя днями раньше.

Однако дежурный генерал сообщил, что австрийцы и не думали приниматься за дело. Одновременно разведка донесла о новой грозной опасности: целый корпус французов под командованием маршала Мортье уже находился на левом берегу Дуная, всего в двух переходах от русской армии. Вот-вот должна была появиться конница Мюрата. А путь на Вену был занят корпусами Бернадота и Даву. Это напоминало мешок. Размышляя о случившемся, Кутузов в сопровождении Четвертинского неспешно ехал в походной карете вдоль биваков. Он приказал остановиться в расположении Московского мушкетерского полка. Полковник Сулима уже бежал к нему с рапортом.

– Не надо, Николай Семенович. Сейчас не до церемоний... – остановил его главнокомандующий и направился к группе офицеров, которые сушились у огня от октябрьских пронизывающих дождей.

– Сидите, сидите, господа! – с непритворной ласковостью и любезной простотой сказал он, подходя с их начальником к костру. – О чем, братцы, рассуждаете?

– Мы говорим, как бы поскорее подраться с французом! – смело отвечал капитан в забрызганной грязью по самый воротник шинели.

– Но ведь и так арьергард не знает покоя, – возразил Кутузов, усаживаясь на расстеленный ему плащ.

– Мы ждем, ваше высокопревосходительство, генеральной битвы! – возбужденно воскликнул молоденький подпоручик, у которого усики над верхней губой торчали, словно куриные перышки.

– Ах, господа, господа! – ласково улыбаясь, укорил их Кутузов. – Вы говорите: вам хочется подраться, пора подраться... А для чего? Об этом, верно, вы толком и не подумали. Ужели вы сомневаетесь, будто начальник не знает и не размыслил прежде, что и когда делать! В наше время начальникам повиновались слепо. Мы не рассуждали, для чего нам приказывается, а старались прежде всего точно исполнить повеленное. Не забывайте, господа! Беспрекословное повиновение начальникам есть душа воинской службы. Не тот истинно храбр, кто по своему произволу мечется в опасности, а тот, кто неукоснительно повинуется!..

Он оглядел офицеров и заключил:

– Вы желаете драться? Так, именно так должны отвечать русские офицеры! И мы подеремся, но только