После спектакля каждый мог делать что хотел. Прогуливаясь с неудавшимся Улиссом – правителем Волынского и Подольского наместничества Тимофеем Ивановичем Тутолминым, Михаил Илларионович шутливо хвалил его способности трагика и не без любопытства читал на стенах объявления, развешанные специально для малого приема.

Запрещалось вставать перед государыней, даже если бы она и подходила к сидящему или вступала с ним в разговор, продолжая стоять возле него. Запрещалось иметь сердитый вид, обмениваться оскорбительными словами, говорить дурно о ком бы то ни было, даже вспоминать о ссорах. Злоба и ненависть должны были быть оставлены за дверью вместе со шпагой и шляпой. Запрещалось лгать и говорить вздор. Штраф в десять копеек, который опускался в кружку для бедных, взимал с провинившихся казначей – граф Александр Андреевич Безбородко, присутствующий в Иностранной коллегии, а с недавних пор и обер-гофмейстер двора.

«Ее величество всю жизнь преследует масонов, – подумалось Кутузову, – а сама создает на малых эрмитажах воистину новую ложу братства вольных каменщиков!»

В одном из покоев он увидел Екатерину в окружении своих внуков – хорошенького восемнадцатилетнего Александра и курносого, в батюшку, шестнадцатилетнего Константина, – а также молодого красавца Платона Зубова, графа Безбородко и маленького, очень некрасивого австрийского посланника Кобенцля. Государыня улыбнулась Михаилу Илларионовичу и знаком руки пригласила подойти. Она все еще беспокоилась о подготовке Оттоманской Порты к войне и происках Парижа.

– Да хотя бы турки и хотели нам мстить, – успокаивал Екатерину Кутузов, – все ныне от того должно их удерживать. Страну колеблют мятежи, флот не готов. Даже для перевозки крепостной артиллерии в Измаил они намерены употреблять французские торговые суда под своим зеленым флагом. Нет, ваше величество! Ранее будущего лета турки сами носу не покажут в Черном море. Я подробно докладывал об этом в донесениях из Царьграда...

Желая отвлечь Екатерину от забот высокой политики, Безбородко сказал Кутузову с обычным своим малороссийским лукавством:

– Признайтесь, Михайло Ларионович, вы, случаем, не впали там в мусульманство? Ведь многоженство – такой соблазн для мужчины...

Кутузов был превосходно осведомлен о выдающемся распутстве графа Александра Андреевича. Не будучи женат, Безбородко содержал целый гарем, который возил за собой в Москву. Он состоял в самых близких отношениях с актрисой Ольгой Каратыгиной и итальянской певицей Давиа. Генерал-поручик усмехнулся про себя, вспомнив, как государыня, прознав, что Безбородко подарил Давиа сорок тысяч, сочла нужным тотчас выслать ее вон из столицы...

У Кутузова уже висел на кончике языка ядовитый ответ, но его пришлось проглотить: легкомысленно и даже глупо из-за пустяков наживать такого могущественного врага. Михаил Илларионович еще раз оглядел графа, который на вид был прост, неловок и несколько тяжел. Его щегольской французский кафтан странным образом контрастировал с опущенными шелковыми чулками и башмаками, у которых были оборваны пряжки. Но за неряшеством и внешней простоватостью Безбородко таился острый ум, который выдавали живые вкрадчивые глаза на улыбающемся толстоносом подвижном лице.

Медленно, взвешивая каждое слово, Кутузов ответил:

– Верно, граф, соблазн велик... Однако не забывайте и того, что все народы различны. И нельзя турка мерить на русский аршин. Мы упрекаем турок за многоженство? И завидуем им? А турок возмущается тем, что почтенная моя супруга бесстыдно не закрывает лица перед чужими мужчинами. Сколько народов – столько странностей! Но, – закончил он с тонкой улыбкой, – рыба ощущает, что живет в воде только тогда, когда вы вытаскиваете ее из реки. Верно, каждый из нас воспринимает свои обычаи как единственно достойные лишь в том случае, если нарушает их...

– Господа! – сказал Зубов, едва Михаил Илларионович завершил свою тираду. – По-моему, граф Александр Андреевич сам должен быть оштрафован за дурные подозрения!

– Кружку! Кружку! – смеясь, потребовала Екатерина.

Притворно ворча, Безбородко достал расшитый золотом кошелек и, за неимением мелочи, бросил в принесенную кружку червонец.

После этого играли в фанты, причем Тутолмину выпало залпом выпить большой бокал воды, а графу Вильегорскому – продекламировать, не зевая, отрывок из «Тилемахиды» Тредиаковского. За роббером[12], для которого государыня удалилась в кабинет с Зубовым, Кобенцлем и приглашенным Кутузовым, она попросила чашку кофе. Любимый мундшенк [13] Екатерины Осип Петрович, войдя с подносом, поставил его на столик, сперва помолился на образ, потом низко поклонился царице и подошел к ее ручке.

Обычай этот, заведенный при покойной Елизавете Петровне, давно уже вышел из употребления как азиатский. Кобенцль, видя, что Екатерина с примерным терпением ожидает конца ритуала, отложил карты и заметил по-французски, что удивляется ее снисходительности.

– Безрассудно огорчать тех, кто верно и усердно служит, – ответила царица. – Всякий обычай от долговременной привычки становится необходимым. Вот как мой кофий. Кстати, не хотите ли чашечку, граф?

Кобенцль изобразил на своем некрасивом, но подвижном лице притворный ужас, а Екатерина засмеялась и обратилась к Кутузову, который в качестве новопосвященного не мог знать некоторых маленьких дворцовых тайн:

– Граф боится, что после моего кофия не удержит карт...

Русская императрица всю жизнь обожала кофе (чай она пила только при болезнях), и самый крепкий, предпочитая сорт мокко. В вызолоченном кофейнике варили ровно фунт, из которого получались лишь две чашки. Чрезмерная крепость умерялась иногда большим количеством сливок. Мундшенк, камердинер Захар Зотов и Марья Саввична Перекусихина потом на той же заварке себе доваривали.

– Во время торжеств по заключению мира в Кючук-Кайнарджи в Москве стояли страшные холода, – сказала Екатерина, вновь берясь за карты. – Секретари мои – Теплов и Кузьмин очень зябли в кабинете. Я приказала подать им мой кофий. Они по чашке выпили и с непривычки почувствовали сильный жар, биение сердца, дрожание в руках и ногах. Да, господа, ко всему должна быть привычка. А какая у нас на очереди карточная фигура?..

Кутузов только смеялся в душе над детскими хитростями Зубова, над плутовством Кобенцля и мудрствованиями в роббере государыни. Нельзя, однако, показывать, что ты слишком много знаешь. Даже в картах. И все же, как ни старался Михаил Илларионович прятать свое давнее, но не позабытое искусство, он выиграл сразу в нескольких фигурах подряд, заказав под конец одну масть – пики.

Зубов, было уверовавший в собственный выигрыш (старая императрица, бывало, поддавалась ему), мог лишь пролепетать расхожую остроту:

– На пиках вся Москва вистует!..

После карт, когда общество пополнилось графом Безбородко и Протасовой, разговор зашел о необыкновенном происшествии.

Капитана одного из гвардейских полков Курточкина за совращение офицерской дочки приговорили к лишению всех прав и ссылке в Сибирь. Капитан этот выслужился из простых солдат и храбро воевал с турками. Он подал прошение на высочайшее имя. Но не заслуги свои выставлял он в качестве смягчающего обстоятельства. В прошении Курточкин признался в том, что он вовсе не мужчина, а девица, бежавшая из донской станицы двадцати лет от роду и выдавшая себя за юношу.

– Я сама произвела освидетельствование и отменила приговор, когда убедилась в правоте написанного, – говорила, наслаждаясь эффектом, государыня. – Приговор был отменен, а девица Татьяна Мироновна Маркина уволена в отставку с положенной ей пенсией...

– Я знавал этого капитана, – сказал Михаил Илларионович. – Под Мачином он... простите, ваше величество, она дралась лучше многих мужчин.

– Поразительная страна – Россия! – воскликнул Кобенцль. – Не перестаешь удивляться и восхищаться ею!..

– Матушка! – лукаво напомнил Безбородко на правах казначея и блюстителя правил малых куртагов. – А ведь ты забыла выполнить свой фант...

– А что же я должна сделать? – покорно спросила Екатерина.