он был превосходно осведомлен о слабости русских сил...

Князь Николай Васильевич, в ожидании командиров двух других корпусов – генерал-поручиков Голицына и Волконского, пригласил Кутузова выпить кофе. На маленьком столике рядом с низкой оттоманкой лежала Библия с многочисленными закладками. Михаил Илларионович слышал, что Репнин после смерти любимой дочери Прасковьи, последовавшей шесть лет назад, еще более погрузился в религиозность. Библия сделалась теперь его единственным чтением.

За кофе хозяин попенял, что Кутузов до сих пор не сумел исполнить его распоряжений – с помощью местных жителей срыть оставшиеся укрепления в Измаиле, Килии и Аккермане.

– Нет, князь, право, увольте, – говорил Михаил Илларионович, отхлебывая крошечными глотками крепчайший кофе. – Надо оставить сих несчастных в покое. Довольно натерпелись они в настоящую кампанию. Ведь все это – молдаване и болгары, наши братья! В краях этих около двух тысяч мужчин, способных таскать лопату. А для срытия крепостей потребуется держать их на тяжкой работе более трех месяцев. Что же станется с их урожаем? Хлебом? Виноградниками? Кто позаботится о пропитании их семейств?..

– Вы правы, Михайла Ларионович, – со вздохом отвечал Репнин, положив руку на Библию, словно для произнесения торжественной клятвы. – «Делая добро, да не унываем; ибо в свое время пожнем, если не ослабеем...»

Великолепно знавший закон Божий, Кутузов продолжил слова из послания апостола Павла к галатам:

– «Итак, доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере...»

Князь Николай Васильевич в знак согласия наклонил пудреную голову, а затем, не поднимая глаз, быстро спросил:

– Кстати, нет ли чего от вашего берлинского друга – Алексея Михайловича Кутузова?

Михаил Илларионович только что получил письмо Екатерины Ильиничны с подробным изложением очередного послания из Берлина.

– Ничего нет, и уже давно, – так же быстро ответил он, придав голосу оттенок неподдельной скорби. – Я чаю, уж не стряслось ли что с бедным Алексеем Михайловичем?..

Репнин внимательно поглядел в лицо Михаилу Илларионовичу: трудно прочитать взгляд, когда правый глаз сильно косит, а левый холоден и словно пуст. «Да! – подумал князь (и уже не в первый раз). – Кутузов доступен, но сердце его не доступно!» – и, слегка гнусавя, сказал, сильно растягивая слова:

– Я так и полагал, Михайла Ларионович... Я так и полагал...

Появился адъютант Репнина француз Гюне и доложил, что генералы прибыли. Михаил Илларионович слышал об этом Гюне как о яром масоне и кавалере Злато-Розового креста, подчинившем себе старого князя.

Внутренне давно уже охладев к братству вольных каменщиков, Кутузов, насколько мог, использовал этот могущественный орден. С течением времени он был принят в ложи Франкфурта-на-Майне, Берлина, Петербурга, Москвы и проник в тайны высоких степеней. При посвящении в седьмую степень шведской ложи Михаил Илларионович получил орденское имя «Зеленеющий Лавр» и девиз: «Победами себя прославит». Но он же ускользал от любого посягательства на свою свободу в мыслях и чувствованиях. При малейшей попытке использовать в неизвестных целях его самого и его имя, как это могло бы произойти сейчас, Михаил Илларионович незаметно отступал в сторону и как бы отгораживался...

А вот и храбрый генерал-поручик Голицын, сподвижник Кутузова в его поисках за Дунай!

Князь Сергей Федорович, как хорошо помнил Кутузов, в молодости был пылок и невоздержан во всем, что касалось прекрасного пола, карточных страстей и застольного веселья. Когда генерал-аншеф князь Николай Сергеевич Волконский отказался жениться на легкомысленной Вареньке Энгельгардт и поплатился за это назначением воеводой в далекий Архангельск, Голицын тотчас предложил племяннице Потемкина руку и сердце, что и было благосклонно принято. Светлейший же отнесся к бракосочетанию иронически и сказал в своей излюбленной грубоватой манере явившимся вельможам:

– С чем поздравлять? Вышла б... за б...!..

Николай Сергеевич Волконский погубил свою карьеру и прожил последние годы безвыездно в собственном имении Ясная Поляна, которое обессмертил под именем Лысые Горы его родной внук Лев Николаевич Толстой, наделив некоторыми чертами деда старого князя Болконского. Что же до Сергея Федоровича Голицына, то надо отдать ему должное: страсть к женщинам превратилась у него после женитьбы в постоянную любовь к одной; прежний отчаянный азарт игрока перешел в благородное увлечение шахматами, где, кажется, он не знал себе равных; не желал князь другого чтения, кроме военной истории и книг по искусству стратегии.

Округлое, с маленьким ртом и открытыми серыми глазами лицо князя Сергея Федоровича выражало его природную доброту, приветливое обхождение и всегдашнюю любезность. Другой генерал-поручик – князь Семен Григорьевич Волконский держался не в пример сдержаннее и суше, хотя и приходился Репнину зятем: он был женат на его дочери Александре Николаевне. Сам князь Николай Васильевич подчеркнуто старался не выказывать своих родственных симпатий и неприязненного отношения к потемкинскому клану.

Всех, однако, что-то разъединяло: родство, пристрастия, антипатии. Только Кутузов был исключением – недаром ему покровительствовали лица, не терпевшие друг друга: покойный Петр Федорович и Екатерина II, фельдмаршал Румянцев-Задунайский и Потемкин-Таврический, Суворов, которого князь Николай Васильевич называл «сущим партизаном» и «баловнем счастья», и Репнин, о котором граф Рымникский отзывался: «фагот гугнивый»; а позднее – Павел I, вообще не умевший долго являть кому-либо одни милости. У Михаила Илларионовича имелось немало врагов при дворе и в армии. Но то были не вельможные покровители, а лишь завистники и недоброхоты...

В аскетически-строгих покоях Репнина Кутузов держался так легко и независимо, словно он был тут хозяином. Когда Гюне принес и разложил карты, Михаил Илларионович на правах младшего по чину высказался первым, но в главных чертах предопределил готовящуюся операцию: собрать все силы у Галаца, перейти Дунай и поймать Юсуф-пашу врасплох, упредив его наступление.

По имеющимся сведениям, верховный визирь, желая прикрыть главные города Болгарии, соединил многочисленную армию и расположился в нескольких лагерях близ Дуная. Около тридцати тысяч турок уже находились в укрепленном лагере возле Мачина, а сам Юсуф-паша намеревался вот-вот выступить со стотысячной армией туда же от крепости Гирсово. Одновременно к Галацу двигалась флотилия из полусотни судов.

Князь Николай Васильевич распределил роли и уточнил план предстоящей операции. Переправа через Дунай намечалась в четырех верстах выше Галаца, на судах флотилии генерал-майора де Рибаса. Тридцатитысячная русская армия развертывалась в четыре колонны на полуострове Кунцефан. Отряду Голицына ставилась задача нанести отвлекающие удары по неприятелю с фронта, меж тем как Бугский егерский корпус Кутузова с казачьей бригадой Орлова должен был обойти правый, наиболее открытый фланг турок. Ударом с двух сторон надлежало нанести Юсуф-паше решительное поражение. Корпус Волконского осуществлял связь между двумя ударными частями и подкреплял их.

Прощаясь с генералами, Репнин задержал пухлую руку Кутузова:

– Ну как, Фабий Ларионович? Вы верите в успех?..

– Не я верю, – отшутился Кутузов, – верит мой правый глаз...

Князь Николай Васильевич именовал так Кутузова, имея в виду одного из лучших римских военачальников времен Второй Пунической войны Фабия Максима, который отличался благородством души, кротостью и такой твердостью характера, что ее не могли поколебать ни превратности жестокой судьбы, ни зависть, ни близорукость его товарищей и сограждан. Такая характеристика делала честь прозорливости Репнина. Ведь именно Фабий вернее всех других вождей Рима понял образ действий вторгшегося Ганнибала. Однако сограждане приняли его глубоко обдуманный замысел борьбы с предводителем грозного Карфагена за нерешительность и прозвали Кунктатором, то есть Медлителем. Какой перелет мысли к будущему противоборству с Наполеоном!..

Другим прозвищем, которым наградил Репнин Кутузова, было: Михаил Баярд, в честь французского «рыцаря без страха и упрека» и полководца Пьера-лю-Терайя Баярда. Князь Николай Васильевич подразумевал здесь не только изумительную храбрость своего генерала, но и тяжелейшие ранения, которые тот, подобно Паярду, перенес мужественно и кротко.