пьесы. Поблагодарив Александра за оказанную ему высокую честь, Михаил Илларионович заверил его, что весь русский народ, от мала до велика, желал бы видеть во главе армий только любимого монарха. Александр прекрасно понимал цену этой фразы. В действительности Кутузов не признавал за ним ровно никаких ратных талантов – талантов, которыми государь так мечтал бы обладать. Со своей стороны, Александр не доверял ни высоким военным способностям, ни личным качествам Кутузова, которые, как признался он в интимном письме к самому доверенному другу – любимой сестре Екатерине Павловне, вызывали у него «отвращение». Но надо было отвечать комплиментом на комплимент.

– Народ назвал вас, Михайла Ларионович, на роль избавителя России от Бонапарте...

«Все словно с ума посходили, – в раздражении думалось государю, – сановники, военачальники, выборщики от дворянства. Каков старый ловкач! А моя Нарышкина? Она то и дело повторяет его имя...»

Александр I торжественно уполномочил Кутузова действовать по его собственному усмотрению. Одно строжайше запрещалось главнокомандующему – вступать в переговоры с Наполеоном.

– Я не заключу с ним мира даже на берегах Волги! – воскликнул император.

– Заверяю ваше величество, что в этом не может быть никакой надобности, – непререкаемым тоном обещал Кутузов. – Я скорее лягу костьми, чем допущу неприятеля к Москве...

Государь в ответ со своей обворожительной улыбкой приобнял генерала и коснулся своей свежей, розовой ланитой его старческой, обвисшей щеки, что означало поцелуй.

Утром этого дня, получив повеление явиться к Александру, Михаил Илларионович в кругу близких рассуждал: «До сих пор мы все отступали. Но, быть может, так и было нужно». Свои истинные мысли и намерения он, понятно, не хотел, да и не мог открыть Александру. Лишь молчаливой улыбкой согласия поддержал призыв государя перейти наконец к наступательным действиям.

Затем Александр приказал Кутузову, при благополучном обороте войны и занятии русскими войсками западных губерний, поступать кротко с теми жителями, которые по отношению к России забыли долг верноподданных...

Желая выказать свою полную доверенность верховному вождю, император ознакомил его с секретными письмами Багратиона, Ермолова и некоторых других лиц, где в самых резких выражениях порицались действия Барклая-де-Толли.

«Багратиону, как главнокомандующему 2-й армией, сие извинительно... – подумал Михаил Илларионович. – Но Ермолову... Как может он, начальник штаба 1-й армии, порицать так своего командира!..»

Осторожный Кутузов всегда был столь тонок в обращении с подчиненными, что никак нельзя было удостовериться в полной его доверенности. Можно сказать, что до самого конца он доверял только одному человеку – самому себе. Письма Ермолова Александру заставили его переменить мнение о своем бывшем любимце, которого Михаил Илларионович выделял еще с похода 1805 года. Отныне Кутузов сделался к Ермолову заметно холоднее...

Спектакль близился к концу, когда Михаил Илларионович пустил в ход ключевую реплику.

– Ваша жизнь, государь, бесценна для России... – проникновенно сказал он. – Умоляю ваше величество довериться мне в ведении военных операций и отказаться от личного присутствия в армии...

Это был замаскированный, но тем более болезненный удар по самолюбию Александра, которому не могла не припомниться его молодая самонадеянность, так дорого стоившая в пору аустерлицкого поражения. Оставалось не заметить, о чем идет речь, и поблагодарить старого хитреца за благородство его верноподданнического чувства.

Государь проводил Кутузова от кабинета до передней комнаты. Возвращаясь к себе, он сказал ожидавшему его графу Комаровскому:

– Не я, не я, а нация его хотела. Что до меня... я умываю руки.

Михаил Илларионович добился, хотя бы на время, того, чего желал: самостоятельности. Теперь он готовился схватиться с покорителем Европы, унять которого, на заре первых побед Бонапарта, мечтал Суворов.

Здесь невольно приходит на ум сопоставление Кутузова с Суворовым.

Первое, что напрашивается само собой, когда думаешь о Кутузове, – это анти-Суворов.

В самом деле: Суворов худ, Кутузов толст, даже тучен; Суворов быстр, стремителен в движениях, Кутузов медлителен, малоподвижен, флегматичен; Суворов полдня проводит в седле, Кутузов в его же возрасте избегает верховой езды и даже просит жену, когда в 1800 году Павел I вызывает его из Вильны к себе в Гатчину, приискать в Петербурге «двух лошадей смирных». Суворов не любим прекрасным полом и, кажется, к нему равнодушен, он несчастлив в личной жизни; Кутузов вне боя, даже стариком, появляется в окружении молодых женщин, и прехорошеньких, он любящий и любимый муж, отец, наконец, дед, который осыпает заботливыми письмами, подарками, деньгами свое многочисленное семейство. Суворов умерен, если не сказать, аскетичен в еде; Кутузов – гастроном и сибарит. Суворов не любит себя внешнего, ненавидит зеркала и через силу позирует художникам; Кутузов, красавец в молодости, напротив, с видимым удовольствием дозволяет запечатлеть себя кистью и резцом. Суворов не терпит жизни в свете, избегает задерживаться в столице; Кутузов обожает балы, веселье, вызывает в Бухарест итальянскую пантомиму, а в Вильне не пропускает французских спектаклей, он является непременным участником интимных куртагов Екатерины II, где очаровывает и императрицу, и иностранных посланников, он блестящий вельможа и светский человек.

И самое главное. Суворов в бою не знает слова «ретирада», он весь в наступательном порыве, в смелом и дерзком поиске: «Ударь в штыки, коли, гони, бери в полон... Богатыри! Неприятель от вас дрожит...» Кутузов необыкновенно осторожен и осмотрителен, его излюбленный маневр – заманить, подстроить ловушку, перехитрить. Суворов для достижения цели – победа! – не щадит ничего и никого, начиная с самого себя; Кутузов стремится решить дело непременно малой кровью и почасту проливает слезы, слыша доклады о потерях, – оплакивает даже турок, мрущих от голода в осажденном лагере под Слободзеей...

Но явствует ли отсюда, что – в отличие от Суворова – Кутузов пассивен, недеятелен, что он полагается на течение судьбы, не вмешивается в ход событий? Никоим образом! Темперамент Кутузова огромен, но он скрыт, спрятан под маской благодушия и спокойствия. Вспомним еще раз, что натуре Кутузова свойственны необыкновенная театральность, артистизм – с притворствами, игрой, лукавством. Это не просто хитрость «старого лиса» (отзыв Бонапарта) – хитрость, которая принимает вид ума, но только вблизи глупости, а рядом с умом оказывается сама глупа; хитрость – ум для глупых. Нет, это род мудрости, аналог которой, если брать пример из отечественной истории, можно найти разве что в характере Ивана Андреевича Крылова, не случайно в своих баснях обращавшегося не раз к образу Кутузова. «Дедушка Крылов» и «дедушка Кутузов» обнаруживают глубокое внутреннее родство в их особенном народном уме, медленном упорстве, скрытой духовной силе.

Великий актер с младых ногтей, а в ветреной юности едкий пересмешник и острослов, не пощадивший и самого главнокомандующего графа Румянцева, Кутузов затем избрал себе удобную маску безмятежности, спокойствия и даже русской сонливой лени, подобно Ивану Андреевичу Крылову, тоже проведшему чрезвычайно бурную молодость и извлекшему из нее поучительные уроки. А что таилось под маской? Скрытность и потаенность мыслей и чувств Кутузова понуждала его современников принимать внешнее за подлинное, сокровенное. Лишь очень немногим был «виден» Кутузов истинный. Среди них был и Суворов, который не раз называл Кутузова своим соперником и, случалось, говаривал: «Я не кланяюсь, не кланяюсь Кутузову: он раз поклонится, а десять раз обманет...»

Кутузов не был анти-Суворовым, но не был он просто и учеником Суворова. Михаил Илларионович боготворил русского Марса и взял из его «Науки побеждать» главное: опору на нравственную сторону воина, солдата. Однако полководцем Кутузов оставался совершенно самобытным, и отношение к войне у Суворова и Кутузова было различное. Это превосходно иллюстрируется уже опытом кампаний 1805 и 1811 – 1812 годов, где он словно бы репетирует свою будущую, главную войну. Он по-суворовски использовал лучшие черты русского национального характера в солдате – его долготерпение, выносливость, упорство, предпочтение ближнему, штыковому, бою.

Но в условиях народной войны, какой стала кампания 1812 года, еще более, чем когда бы то ни было, возрос нравственный фактор, который в конечном счете стал решающим. Одна сторона знала, за что она