прославлению св. Стефана, имя которого и до сих пор чтимо среди местного христианского населения.
Рассказано Илларионом Павловичем Жизневским — местным греком.
Чершамбе
Бедный Сеит-Яя. Я помню его доброе лицо в глубоких морщинах, седеющую бороду, сгорбленный стан и необыкновенную худобу, и как он подзывал, бывало, меня, когда я проходил, мальчиком, мимо его сада, чтобы выбрать мне самый крупный бузурган или спелую сладкую рябину.
— Ничего, кушай.
И начинал напевать свою грустную песенку — Чершамбе-Чершамбе.
Все знали эту Чершамбе и отчего поет ее Сеит-Яя, бедный Сеит-Яя, который давно уже не в своем уме.
Не помнили, когда пришел Сеит-Яя в деревню. Говорили только, что еще тогда замечали за ним странное.
Трудно было найти, кто бы лучше его сделал прищеп, положил катавлак, посадил чубуки.
Он был всегда в работе, редко заходил в кофейню, казался тихим, безобидным. Но кто ближе был к нему, хорошо знал, как умеет Сеит-Яя подметить все смешное, и потому многие не любили его.
Вспоминали, как срамил он почтенного Пурамета, который, когда выходил из дому, всегда трогал угол: — Тронь два раза на всякий случай.
Отворачивался сотский Абляз, когда встречал Сеит-Яя, потому что, когда умерла его тетка, он рассказал в кофейне, как выли накануне на верхней деревне собаки. Все знали, что после этого бывает, но Сеит-Яя сказал громко:
— Умного в сотские выбрали!
У Муртазы пала лошадь. Поздравляли Муртазу. Народ верит, что пожалел Аллах человека, если вместо него взял лошадь. Ворчал Сеит-Яя:
— Мало у Аллаха дела, чтобы заниматься вашими делами. Скоро бублики печь вам будет.
Качал головой мулла:
— Плохо Сеит-Яя кончит, не знает язык, что болтает.
И назвал его дурнем, когда услышал, что посмеялся Сеит-Яя над пятницей.
В пятницу шли пожилые в мечеть и позвали с собой Сеит-Яя. Усмехнулся Сеит-Яя.
— Идите, идите, я в среду приду.
— Плохо его дело, — сказали старики, — видно, Аллах отнял у него разум совсем. Дурень Сеит- Яя.
И стали люди, кто сторониться, кто потешаться над ним, и никто не хотел отдавать свою дочь за него замуж.
А время пришло Сеит-Яя жениться, и многие заметили, что стал тосковать он.
Заметила это и хозяйка, у которой Сеит-Яя служил в работниках, и решила посватать одну вдовушку из казанских.
Не любят наши татары чужих. У тех девушки ходят открытыми, не стыдятся разговаривать с мужчинами, городское платье начинают носить.
Но Сеит-Яя согласился. — Хотя и казанская, а женщина. Большой огурец, малый огурец, — все огурец.
— Сватай, — сказал он хозяйке, и вечером пошел к дому, где жила вдовушка.
Сидела вдовушка на пороге и жевала мастику. Посмотрел на нее из-под рукава Сеит-Яя.
— Хороша, жаль, что не закрывается. Спокойней было бы.
Постоял еще, облокотившись о косяк.
— Когда будет ночь, приходи в хозяйкин сад.
Присвистнул и ушел к себе.
Не спал в эту ночь Сеит-Яя, не спала и вдовушка. Ворочалась на войлоке, вздыхала; ястык жаркой казалась. И когда смолкли голоса на деревне, накинула платок и пошла под орешину.
Под орешиной свадьбу можно устроить, не то что маленькой женщине спрятаться; однако скоро нашел ее Сеит-Яя.
— Буду тебя сватать, пойдешь за меня?
Колебалась ответить. Пожалуй, люди засмеют, пошла замуж за дурня.
Но Сеит-Яя умел хорошо ласкать; к тому же принес целый платок сладкой, с орехом баклавы и не боялся шепнуть на ухо стыдное слово.
И согласилась вдовушка.
— Пойду.
Веселым стал Сеит-Яя, двойную работу хозяйке делал. И думала хозяйка:
— Наверное, поладил.
А по пятницам, когда все татары отдыхали, устраивал свое хозяйство; складывал соба на дворе, чтобы печь хлеб; мастерил сарайчик для коровы.
— Сено где возьмешь? — спрашивала хозяйка.
— Накошу на Юланчике.
Дивилась хозяйка:
— Да ты в уме ли?
Потому что все знали, какое место Юланчик. Недаром люди назвали его Змеиным гнездом. В камышах жила змея, которая, свернувшись, казалась, копной сена, а когда шла полем, делала десять колен и больше. Правда, убили ее янычары. Акмслизский хан выписал их из Стамбула. Но остались от нес детеныши. Потому что, когда принесли в деревню голову убитой, то она кишела змеенышами. И когда перепуганные люди разбежались в стороны, полетели змееныши в свое гнездо и обратились в джиннов. Таракташский джинджи видел их в пьяном хороводе.
И никто не ходил на Юланчик.
Но Сеит-Яя не побоялся.
— Это люди все об Юланчике выдумали. Никаких джиннов нет и шайтана нет, может, ничего нет.
— Тогда коси себе, дурень. И пошел Сеит-Яя на Юланчик.
Оттого, что не ходили люди туда, стояла трава по пояс, а из-под косы выскакивали зайцы, выпархивали птицы.
— Накошу сена, приду охотиться, — подумал Сеит-Яя. И только подумал, как вдруг увидел через балку на бугре черную собаку с хвостом вверх.
Завыла собака. Передразнил ее Сеит-Яя.
— Вой, вой, я тоже умею.
И не увидел ее больше. Но нашла черная туча, закрыла солнце, погнала по земле серую тень.
Сеит-Яя решил отдохнуть и прилег под дикой грушей.
— На половину зимы накосил; зайцев набью — шубу жене сделаю; дичи набью — хозяйке отнесу; хозяйка свадьбу поможет справить.
И заснул Сеит-Яя, не слышал, как налетел из Бариколя пыльный вихрь, как закрутил скошенную траву, как завыл голодною собакой. Показалось только ему, что вдали играет музыка.
Открыл глаза и застыл от ужаса.
Летела на него козлиная свадьба. Впереди три горбатых козла, с человечьим лицом, дудели на камышовых дудках; за ними старый козел с вывернутыми рогами бил в бумбало коровьей ногой. Целым стадом скакали черные козлы и среди них на верблюде сидела, вертелась, с бубном в руке, его невеста. Хотел броситься к ней Сеит-Яя, но заметила она это и скрылась в горб верблюда. И завизжали, запрыгали по всему камышу голые цыплята, и почернело от них окрестное поле, и понеслась свадьба дальше.
Помутилось в глазах Сеит-Яя. Вспоминал он потом только, что позади всех бежал горбатый урод, кланялся ему и кричал поворачиваясь:
