Игорь Смирнов-Охтин Вспоминая Ольгу Бешенковскую Я ненавижу людей. Точнее: я их не люблю. Люди - плохие. Такие плохие, что я их просто ненавижу! Я ненавижу американцев, англичан, немцев, конечно же - евреев, конечно - японцев, даже скромных финнов, не говоря о поляках, румынах, эстонцах и латышах. Я ненавижу бандитов, политиков, торгашей, чиновников, сексотов, стукачей, интриганов, крутых эгоистов, всех стыда не знающих и прощения ни у кого не просящих. Но более всего ненавижу русских. Русских не тех, которые русские… ну, в этническом смысле русские - тех, “этнических”, я тоже ненавижу, а тех русских, которые - в России или вот-вот оттуда, то есть выросшие там, точнее - в СССР, короче, тех, которые в советские годы носили этническое название “советский народ”, - это самые отвратительные люди в мире. Когда в 1982 году я поднялся на сцену маленького зрительного зала питерского Дома-музея Достоевского, в первом ряду сидела Оля Бешенковская и серьезно смотрела на меня. А на сцену я поднялся, подчинившись приказу… “приказу” - потому что Борис Иванович Иванов всегда приказывал…. “всегда приказывал”, потому что Борис Иванович Иванов - крутой большевик, был большевиком, сейчас он большевик и будет (дай Бог ему здоровья и долгих лет!) всегда большевиком, за что я его жутко и ненавижу - моего дорогого и любимого Бориса Ивановича! А большевик он, Борис Иванович, особенный: распознать в нем большевика сразу не всем получается, а многим - вообще не удается. Потому что он так ловко маскирует себя под демократа и либерала, что его именно таким и считают, и только исключительно проницательным, вроде меня, удается разглядеть истинную его суть. И приказы его всегда особенные, это как бы и не приказы, а некие пожелания, приглашения к тем или иным действиям, всегда обоснованные и подчас даже очень неплохо - до того, что ты и не сообразишь в момент, что это чистой воды приказ. Да и присущая ему деликатная манера обращения, без каких-либо начальственных - никогда! ни разу! - интонаций, его большевизм маскирует. И только когда начинаешь возражать или от чего-то отказываться, вот тогда он принимается прессовать тебя, талдыча свое, назойливо проводя свою линию (мысль, тезу, пожелание, обременительную для тебя просьбу, свое видение предмета), вот тогда и становится ясно, что он отпетый большевик, ни к какому диалогу не способный. И лучше с ним согласиться или удрать от него. В общем, понятно, что Борис Иванович Иванов - человек серьезный (дай Бог ему здоровья!). И вот когда он предложил мне заделаться менеджером литературно-концертных гастролей питерского андеграунда, я сразу отказался. Сейчас про это никто знать не хочет (никому не интересно) или все забыли (опять-таки: неинтересно). А тогда - в “темно-застойные” - жили-были литераторы-официалы, члены СП, и существовал литературный андеграунд - неподцензурная литература, вторая литературная действительность, нонконформизм и другие симпатичные названия культурного явления, которое обслуживали литераторы этого самого… андеграунда и ленивая молодежь из Комитета госбезопасности. И вот, когда лентяям из Комитета надоело даже такое непыльное занятие, как топтаться за нами, да подслушивать телефонные наши “ля-ля”, да вызывать к себе для устрашительных воркований, тогда и согласились они на то, чтобы нам объединиться в некую структуру, которой придумали название “Клуб-81”. А начальству своему такую лапшу на уши повесили: дескать, сподручнее будет за нами следить и управлять нами. Шиш это у них получилось! А у нас - получилось. Получилась (образовалась, возникла) возможность высунуть носы из подполья, и под зеленый фонарь мы и рванули, как говорится, на публику. А издатель самиздатского журнала “Часы”, Борис Иванович Иванов, который стал лидером новообразования, лидером “Клуба-81”, озаботился, естественно, тем, чтобы гастрольную интервенцию в концертный город трех революций возглавил человек толковый, годящийся для ентого дела. Предложил мне. Я отказался. Идея представлялась завальной. Литературные гении из социальной помойки не годились для эстрады, для того, чтобы выходить на публику, воспитанную красно-серо-советской и глянцевой по содержанию литературой. Кроме того, все привыкли к писателям в отутюженных костюмах, начищенных башмаках, с манерами и навыками артистов. А где у бородатых и косматых тружеников газовых котельных и сторожей отутюженные костюмы, белые сорочки и галстуки? Кроме того, все они литераторы, а литераторы - самая отвратительная в мире публика, склочная, самолюбивая, с которой кашу сварить трудно. Почти невозможно. Да и не почти, а - точно невозможно. Уже не говоря о том, что все они, притом что они андеграунд и якобы демократы, и либералы, они еще - советские люди, то есть самые отвратительные люди на свете. Так что, НЕТ, НЕТ и НЕТ! Так и сказал Борису Ивановичу Иванову. И тогда Борис Иванович принялся меня прессовать. Конечно, когда тебе говорят, что “никто, кроме тебя”, - это подкупает. Так что я подергался и согласился. Согласился якобы с доводами. Согласился и вышел на сцену зрительного зала Дома-музея Достоевского. Как раз было собрание “Клуба-81”, и я принялся растолковывать концертно-гастрольно-неискушенным гениям то, что встречают по одежке, и то, как следует себя на публике вести. А в первом ряду, если читатель не забыл, сидела Оля Бешенковская. И серьезно смотрела. Смотрела серьезно и, как я чувствовал, сочувственно. А зал, надо сказать, весело шумел. Всем представлялись забавными такие наставления: дескать, публику надо любить, уважать, и ради этого следует отутюжить брюки и репертуар подобрать такой, чтобы публика могла “сглотнуть”, потому что, если отрыгнет, то что же тогда?.. Все это говорил, а сам-то понимал, что коллегами напрочь не воспринимаюсь, и вся надежда была на Олю Бешенковскую, которая внимательно и сочувственно глядела. И когда я закрыл рот, поднялась Оля Бешенковская. Оля Бешенковская сказала вот что. Она сообщила мне, неразумному, что литература не нуждается в отутюженных брюках, что если человек пришел “на литературу”, то какое имеет значение, в каких штанах автор. И что совсем уже бессмысленно требовать от репертуара доходчивости. Искусство вовсе не обязано быть понятным народу. И еще сказала, что лично она на таких условиях выступать в литературных вечерах “Клуба-81” не станет. Спустя много лет, в 2000 году, в самом престижном концертно-культурном комплексе Мюнхена “Gesteig” проходил общегерманский фестиваль современной русской поэзии. В трех отделениях. В одном - литературная “молодежь”, во втором - профессионалы, в третьем - переводы немецких пиитов на русский, русских на немецкий, а те немногие из “наших”, кто пробовал уже писать стихи на немецком, такую лабораторную продукцию также показывали, то есть - читали. Организатором, и вдохновителем, и главным распорядителем, а также и участником поэтического шоу была Оля Бешенковская. Оля выглядела прекрасно. Она царила в красивейшем, тщательно отутюженном наряде, в белоснежной подкрахмаленной кофточке, украшенная симпатичными побрякушками… - Оля, что такое! Почему вырядилась? А где твои принципы? - Ты знаешь, Игорь, - сказала она с известной всем, ее знающим, хрипотцой, - жизнь внесла коррективы. Причем в одночасье. Приехала в Германию и на первом же литературном вечере, после его окончания, ко мне подошла рассерженная немка и сказала, что платила деньги не за то, чтобы слушать стихи какой-то женщины, которая вышла с продуктовой сумкой в руке, причесанная кое-как, одетая кое- как… Среди нашинских, кто пробовал писать стихи на немецком, была и Оля. Я распространял такую байку, дескать, Оля, приехав в Германию, выучила 13 немецких слов и, используя этот багаж, сразу написала книжку на немецком. Правда, детскую. Для самых маленьких. То есть в жанре, не требующем многих слов. Но все же - книжку. И сама иллюстрировала. Компьютерной графикой. И, главное, эту книжку издали. И, главное, Олю с одной этой книгой приняли в Союз немецких писателей. И, главное, в этой моей байке все было правдой, кроме числа выученных Олей немецких слов. Слов было поболее. Но все равно, согласитесь, какова наглость! Впрочем, все литераторы наглые. Даже начинающие. Впрочем, начинающие - и есть самые наглые. Один мой приятель, большой ученый, написал на трех страничках рассказик в жанре газетного фельетона. Был уверен, что изваял высокохудожественную прозу. Требовал протекцию в пригревший меня литературный журнал. Убедить друга, что рассказ может сгодиться лишь заводской многотиражке, не получалось. Когда при случае он познакомился с моим редактором, то буквально вцепился в него, сунул ему свой рассказ с собственными великолепными отзывами и затем многие месяцы названивал, спрашивая: ну, как? Интеллигентный редактор стеснялся ответить впрямую, тянул, извинялся, и, сколько бы его мучения длились, неизвестно, если бы мой друг не уехал жить в Америку, но и оттуда он звонил в редакцию, спрашивал: ну, как? И все-таки… и все-таки литератору наглость необходима, особенно поэтам, иначе -