дом” - такой же бумажник со многими отделениями, как и большинство заголовков книг серии. Йошкин дом. Кошкин дом. Ежкин кот. Ежкин кот в кошкином доме. В результате эвфемистическое русское ругательство соседствует с именем Иосиф, спрятавшимся в уменьшительном Йошка и влекущим за собой целый спектр библейских ассоциаций. Соседство высокого и низкого, сленга и Завета для Райхер вполне характерно: вот и “Вариации на тему Пасхальной Агады” скрываются в подзаголовке рассказа, а скорее даже эссе, под броским и небрежным названием “Люблю, когда пипл тусуются”. Листая страницу за страницей книги серии, понимаешь, что огромное достоинство произведений Райхер - жанровое разнообразие. В “Йошкин дом” вошли юмористические рассказы и шутливые зарисовки, стихи и ритмизованная проза, психологические и публицистические эссе, психотерапевтические этюды и маленькая лирическая повесть “Смертельный номер”. В аннотации умение писателя менять маски и набрасывать сценарии возводится к психодраме - специальности Райхер, практикующего психолога, занимающегося индивидуальной и групповой психотерапией. Психодрама (по определению из ЖЖ neivid) - групповая игровая психотерапия, во время которой происходит проигрывание собственных проблем по собственным же сценариям. Подобные сценарии один за другим раскрываются в ее рассказах. Род занятий в данном случае не просто накладывает отпечаток - во многом организует художественное творчество, но, что не менее важно, они не становятся зависимыми друг от друга. В ряде рассказов психологическая (психотерапевтическая) подоплека выведена на поверхность уже в названиях-терминах: “Астения”, “PTSD”, серия “Извращений не бывает” - “Истеричка”, “Андрогин”, “Онанист”, ролевая игра “Злой и мертвый”. Рассказы - об этом, но они существуют отдельно от собственных ярлыков-заголовков - от того, что сказал бы о поведении персонажей специалист, прочитав ту или иную историю. Отчасти похожий случай - ранние работы Павла Пепперштейна, выставлявшиеся в конце 2007-начале 2008 года в галерее “Риджина” (Москва), альбом “Наблюдения”, в котором художник передал разные клинические фобии-мании и прочие состояния безумия, т.е. имитировал манеру и внутреннюю логику рисунков параноика, шизофреника, истерика и так далее. Но рисунки Пепперштейна ярлычками не снабжены, неподготовленный зритель видит в них одно, врач - другое, а еще лучше, если и то, и другое. Понимание концепции открывает еще одно измерение, без которого, впрочем, рисунки тоже интересны. У Райхер психотерапия дает начало движению и уходит на задний план, на переднем оставляя психологизм, как в рассказах о настоящем - с медицинской точки зрения - безумии (“Молочная река, кисельные берега”, “Лицевая вязка”), так и в историях о привычном безумии обыденности, семейной жизни, например (“Custom kill”, “Книга жалоб и обожаний”). Самый подходящий каламбур, описывающий характеры и сюжеты прозы Райхер, попадался мне давным-давно в “Двенадцати месяцах”: “…я без ума от природы!” - “Я так и думала, что от природы!..” - “Но я совсем не то хотела сказать, ваше величество. Я хотела сказать, что безумно люблю природу!”. Кто-то без ума от природы, кто-то от любви, кто-то от горя; безумные фантазии оказываются реальностью, внешне разумные серьезные намерения и фразы - игрой, при этом игры более чем серьезны, настоящее и кажущееся - взаимопроникаемы, а самые простые слова - непонятны и отягощены многочисленными подтекстами. Когда изобилие масок и языков очевидно, это не удивляет. Другое дело, когда то же самое происходит в поразительно одноголосом произведении - упоминавшемся романе “Забавные повадки людей”. В нем формальное многоголосие писем и разговоров оборачивается фактическим унисоном - где-то к середине окончательно теряешься в персонажах, которые если не на одно лицо, то на один голос. Как и герои короткого безымянного лирического рассказа Рубинштейн из “Уксуса и крокодилов” (по первой строчке: “Она любит…”) или ее же “Лишних встреч” в “78”. В результате начинает казаться, что все говорят на одном языке, да что там - принадлежат к одному биологическому виду, откуда же глухие стены между героями? Откуда просвечивающий сквозь щебет персонажей экзистенциальный ужас взаимонепонимания, обманов, одиночества, превращения близких людей в самых чужих и далеких? В романе есть несколько пассажей, обреченных на цитирование и уже растащенных по Интернету, один из них: “…пойми уже наконец, когда ты говоришь: “Я тебя люблю”, так ты в эти слова один смысл вкладываешь, а я совсем другой смысл из них извлекаю. Как будто ты кладешь в шляпу апельсин, а я из нее достаю кролика. А ты меня потом спрашиваешь: ну как, вкусно? И я сразу в ужасе: мне что, его убить нужно? И съесть? А я его, наоборот, морковкой кормлю, и у него нос шевелится, и уши розовые просвечивают на солнце. А ты, ну так, между прочим, предлагаешь: давай я тебе его почищу. Я это себе представляю, и мне сразу дурно делается. Тошнит, голова кружится… Ну ладно, говорю, почисть… И ухожу из дома, чтобы этого не видеть. Возвращаюсь через час, а ты сидишь в кресле, весь пол в апельсиновых шкурках, а кролика нет нигде. Ты мне вкладываешь в рот дольку апельсина, и меня немедленно рвет от вкуса свежей крови. Я думаю: убийца. Ты думаешь: истеричка…”. Уследить за ветвящимся, обрывающимся, возвращающимся к собственному началу якобы детективным сюжетом непросто, читателю придется постараться, но энергии текста хватает на то, чтобы проглотить, не жуя, а потом разбираться, кролик это был или апельсин. Последнее верно практически для всех книг разнороднейшей бело-рыжей серии. Апельсин ведь тоже рыжий, а кролик может быть белым. Или подопытным. Дарья Маркова