Сэм, впав в отчаяние, отбросил газету.

— Ну что, опять не вышло? — спросила Барбара с легчайшим намеком на издевку в голосе.

— «Простой и легкий», а? — ворчливо ответил Сэм, язык и губы которого были окрашены чернилами. — «Простой и легкий кроссворд». Ну, знаешь ли! Вот скажи мне, что такое «состояние высшего блаженства», а?

— Да уж откуда мне знать, — ответила Барбара и снова уткнулась в журнал.

Когда они забрались на верхний этаж автобуса, Клэр уже заняла там два передних места. Первым поднялся Бенжамен. Он понимал, что Клэр обрадуется, если он сядет с ней рядом, однако сел на другое сиденье, у окна. Вторым поднимался Дуг. И этот, опять-таки, понимал: Клэр предпочла бы, чтобы он рядом с ней не садился, но тем не менее уселся. Залезший наверх последним Филип пристроился рядом с Бенжаменом. Вид у него был расстроенный, но заметила это одна только Клэр. Все прочие ничего особенного в том, как он ведет себя в последнее время, не усматривали. И потому, просидев в молчании минут десять, а то и больше, она подтолкнула Дуга локтем и сказала:

— Какой-то он в последнее время ужасно тихий.

— Он всегда тихий, — ответил Дуг.

— Нет, в последние дни особенно.

Дуг, возможно желая опровергнуть собственную теорию о том, что тонкость — это врожденный английский недуг, перегнулся через проход и спросил:

— Эй, Филип! Что с тобой? Клэр вон считает, будто тебя что-то гложет.

— Я этого не говорила, — возразила Клэр. И затем, обращаясь к Филипу: — Просто ты кажешься каким-то придавленным, вот и все. Я и поинтересовалась, в чем дело.

Бенжамен, глядевший в окно и, как всегда, державшийся несколько в стороне от общего разговора, быстро сообразил, что Клэр права и что только ему одному известна причина подавленности, с недавнего времени овладевшей Филипом. Филипа тревожило будущее их музыкальной группы. Причем не безосновательно.

Да и кого бы не встревожило? Два года они собирали ее, многие месяцы подыскивали название (и даже теперь Бенжамен считал, что выбрали неправильное), на прошлой неделе группа собиралась провести первую репетицию, однако ее пришлось отменить — из-за отсутствия материала, ни больше ни меньше. Бенжамен, которому предстояло играть на клавишных, решил никаких своих песен группе не отдавать, объявив, что переложить его сочинения для пяти инструментов невозможно; а о предполагаемом вкладе Филипа было известно только одно: Филип уже долгое время сочинял нечто невероятно амбициозное, не то эпическую песнь, не то цикл песен, но друзьям-музыкантам (Бенжамену, Гидни, Стаббсу и Проктеру) так ничего еще и не показал. Демонстрация его великого творения была назначена на прошлую пятницу. Но в последний миг Филип от нее уклонился, сказав, что должен кое-что поправить. Вот потому-то, думал Бенжамен, друг его в последние дни и выглядит таким подавленным — тут и недовольство собой, вызванное тем, что он подвел своих коллег, и естественная тревога художника, труд которого близится к завершению.

Однако Бенжамен ошибался. Филипа тревожило то, что родители его перестали разговаривать друг с другом, а отец проводит теперь ночи в спальне для гостей.

Положение сложилось прискорбное — и во множестве отношений. Мать получила любовное письмо. Печально. Отец нашел это письмо — оно было спрятано между страницами журнала «Женщина», да еще теми, на которых обсуждаются всякие женские проблемы. Что также печально, и не в одном только смысле. Во-первых, почему отец вообще полез в этот раздел журнала? Ясное дело, потому, что помещенные там, становящиеся от номера к номеру все более откровенными рассуждения об оргазмах, эрогенных зонах и прочих невразумительных особенностях женской сексуальности делают эти страницы самым возбуждающим чтением, какое только можно сыскать в доме Чейзов. Во всяком случае, сам Филип именно по этой причине их и читает. Оказывается, что и отец, который на двадцать семь лет старше тебя и обладает, предположительно, куда большим жизненным опытом, продолжает испытывать не меньшее, чем у сына, зудливое любопытство и не находит для него лучшего утоления. Что именно говорилось в том письме, Филип не знал. Он спрашивал об этом у родителей, у обоих, однако мать ничего ему рассказывать не стала, а отец и рад бы был рассказать, да не мог, поскольку ни единого слова не понял — даже с помощью словаря «Ридерс Дайджест». Так или иначе, сказал он Филипу, суть письма в том, что этот типчик положил на твою маму глаз. Хочет ее в койку затащить. Сколько бы заковыристых слов он ни накрутил, все сводится к этому. Поиметь ее хочет.

И это тоже было печально. Но совсем уж худо стало Филипу, когда он узнал, кто был автором этого письма. Майлз Слив, вот кто.

Мистер Слив! Сливовый Сиропчик, отвратный преподаватель истории искусства! Филип, выбравший в выпускном классе именно эту специализацию, встречался с мистером Сливом четыре раза в неделю. Как смотреть ему в глаза, зная, что он норовит разрушить брак родителей? Легендарная выходка Гардинга на вечере в женской школе — «Осквернитель очага!» — теперь казалась Филипу далеко не смешной. Совсем, если правду сказать, не смешной. Первое, что пришло ему в голову, — пойти прямиком к директору школы и рассказать о поведении одного из его старших преподавателей (предмет — искусство и история искусства). Однако отец, как ни странно, сказал Филипу, что делать этого ни в коем случае не следует. Это наше дело, сказал отец, мое и его. Ни тебе, ни школе, ни даже матери твоей лезть в него не нужно. Я с этим мелким прохвостом сам разберусь, по-своему. Не знаю — как, но разберусь. Врежу ему так, что он меня долго помнить будет.

Зловещие эти слова были последними из сказанных отцом на сей счет. Что он, собственно, имел в виду, Филип и представить себе не мог.

Друзьям своим он, естественно, передавать их не стал.

— Да нет, все в порядке, — ответил он Клэр тоном, в котором звучала приниженная безнадежность. И, поскольку друзей его это явно не убедило, пришлось импровизировать: — Мне просто… не дает покоя наша статья о «Замкнутом круге», вот и все. Как-то я не уверен, что мы правы.

Дуг неверяще покачал головой:

— Мы же на последнем заседании все уже обсудили.

— Да знаю. И все-таки я не уверен.

«Замкнутый круг» представлял собой закрытое дискуссионное общество, неизменно состоявшее всего из шестнадцати членов, которых набирали преимущественно из учеников выпускного класса, а в случаях очень редких — из предвыпускного. Никто из тех, кто к этому обществу не принадлежал, не ведал, как часто оно собирается, где и что, собственно, на его собраниях происходит. Все с ним связанное было сокрыто непроницаемой (и отчасти инфантильной) завесой тайны.

— «Замкнутый круг» — паршивая, сеющая рознь шайка козлов-элитаристов, — сказал Дуг. — Школьников, вообразивших себя долбаными масонами. Самое время выставить их на посмешище и показать, кто они на самом деле такие — самодовольные дрочилы.

— А ты в него вступить не пробовал? — спросил чей-то голос.

Дуг, резко поворотясь, обнаружил, что прямо за ним сидит Пол, препротивный братец Бенжамена.

— Ты-то тут что делаешь? — спросил Бенжамен.

Даже после трех с половиной термов он так и не свыкся со страшной мыслью о том, что Пол учится в одной с ним школе и ездит в одном с ним автобусе. И конца этому вечному кошмару не предвидится.

— Мы вроде бы живем в свободной стране, нет? — осведомился Пол. — К тому же других свободных мест в автобусе не нашлось.

Что, к сожалению, было чистой правдой.

— Ну так хотя бы не лезь в наши разговоры.

— Мы, как я уже отметил, живем в свободной стране. Кроме того (теперь он обращался к Дугу), я задал тебе вопрос.

Дугу наглость этого щенка показалась просто немыслимой. Дуг взирал на него с холодным презрением чистопородной гончей, которую дергает за хвост молодая дворняжка.

— Так пробовал ты в него вступить или нет? — повторил Пол.

— Разумеется, нет.