— Ты в группе играешь? — спросил Малкольм.

— Пока нет. Но подумываю.

— Если у тебя это всерьез, — сказал Малкольм, — могу одолжить тебе несколько дисков. Нынче закладываются основы очень серьезной музыки. Времена на горизонте событий маячат удивительные.

Бенжамен снова кивнул. Чем меньше из услышанного он понимал, тем сильнее оно его очаровывало.

— Это было бы здорово, — сумел выдавить он.

— Есть один гитарист, Фред Фрит, — продолжал Малкольм. — Играет с группой «Генри Кау». Так он с фузом такое творит, закачаешься. Вообрази «Ярдбердз», ложащихся в постель с Лигети посреди дымящихся руин разделенного Берлина.

Бенжамен, смутно представлявший себе «Ярдбердз», Лигети, да, собственно, и дымящиеся руины разделенного Берлина, мог бы прийти к выводу, что это задача для воображения его непосильная, но тут на выручку ему подоспела Лоис.

— Вот это да! — воскликнул, вскочив, Малкольм. — Потрясающе выглядишь, милая.

Похоже, он обладал способностью мгновенно переключаться с одной манеры говорить на другую.

Они поцеловали друг дружку в щеку, и Малкольм, сказав: «С Днем Валентина тебя», вручил ей коробку шоколада «Милк трей» в простенькой оберточной бумаге. Лицо Лоис, когда она вскрыла обертку, просияло, озарившись радостью и благодарностью. Бенжамен, который вдруг сообразил, что вглядывается в сестру гораздо внимательней, чем ему казалось, отметил ее радость и разделил, и на миг всех троих словно затопил пылкий свет, и Бенжамен ощутил внезапный, нежданный прилив нежности к человеку, сумевшему принести в их дом такое счастье. Он и Малкольм обменялись почти неприметными заговорщицкими улыбками.

— Запомни, — сказал Малкольм, подавая Лоис пальто, — «Генри Кау», я приволоку их в следующий раз.

— Да, — пробормотал Бенжамен, — будет здорово.

Лоис с мимолетным недоумением глянула на них. Потом покричала, прощаясь с Шейлой, и ушла с Малкольмом.

Бенжамен поднялся в спальню брата, собираясь загодя изложить ему основные правила, по которым будет протекать нынешний вечер, и обнаружил Пола у окна, выходящего на их неухоженный палисадник и на улицу. Отсюда обоим хорошо были видны и автобусная остановка, и Малкольм с Лоис: она, подняв к нему лицо, держалась за отвороты его пальто, обоих обволакивало облако близости, в котором светились янтарные ореолы уличных фонарей. Братья вглядывались в эту сцену с равной сосредоточенностью: Бенжамен потому, быть может, что она придавала точную форму идеалу романтической завершенности, к которому он начинал тяготеть и сам; Пол по причинам свойства более прозаического.

— Что скажешь? — спросил он. Бенжамен вернулся к реальности. — М-м?

— Они уже или не уже?

— Они уже — что?

Пол произнес — медленно, словно разговаривая с младшим, недотепистым братишкой:

— Они уже добрались до половых отношений?

Бенжамен в отвращении отшатнулся:

— Знаешь что? — Что?

— Ты грязный маленький извращенец, понял? Не смей так говорить о сестре.

Пол с явственным наслаждением пожал плечами:

— Как хочу, так и говорю.

Бенжамен направился к двери. Спорить с этим маленьким монстром было бессмысленно.

— В восемь тридцать ты должен лежать в постели, — объявил он. — Иначе я тебе яйца скалкой раскатаю.

В тусклом свете прикроватной лампы трудно было понять, устрашила Пола эта угроза или нет.

По случаю предстоящего события актовый зал школы решительным образом преобразился — скамьи вынесли и в ставшем гулким пространстве расставили через правильные промежутки буковые столы. За ними восседали учителя, ожидая вопросов, которые станут задавать им взволнованные родители; на лицах учителей изображалось беспокойство, приятное изумление или свирепое презрение — в зависимости от темперамента. К некоторым из столов выстроились длинные очереди либо по причине важности предмета, либо из-за неумения кой-кого из учителей — того же мистера Фэрчайлда (современные языки) — изъяснить свое мнение за срок, меньший пяти, а то и десяти минут. Впрочем, имелись и другие, как, например, мистер Гримшо (богословие), неспособные привлечь к себе кого бы то ни было — ни ради любви, ни за деньги. Разговоры велись в полный голос, и все происходившее в зале балансировало, казалось, на грани безобидного хаоса.

Шейла, сжимая в руке список с именами учителей, прокладывала путь между столами; Колин, питавший куда меньшую уверенность в себе, плелся следом. Он все оглядывался, отыскивая Билла Андертона. Половина, если не больше, Лонгбриджской фабрики продолжала простаивать из-за дурацкой забастовки, и Колину очень хотелось учинить Биллу выволочку за то, что он подстрекнул профсоюз устроить ее по столь пустяковому поводу. Колин даже придумал несколько едких фраз на сей счет, хоть в глубине души и сознавал, не без сокрушения, что храбрости, потребной для того, чтобы произнести их, ему все равно не хватит. Да, собственно, обратиться с ними было и не к кому-Билл отсутствовал.

Первым, с кем удалось перемолвиться Шейле, был мистер Эрли, учитель музыки, которому пришлось, услышав вопрос об успехах ее сына, торопливо порыться в памяти. Фамилия «Тракаллей» была ему смутно знакома, а вот прицепить ее к кому-либо из учеников не удавалось никак.

— Но вы же должны его знать, — настаивала Шейла. — Он такой музыкальный. На гитаре играет.

— А! — Это уже была зацепка. — Видите ли, у нас в «Кинг-Уильямс» гитару настоящим инструментом не считают. Я хочу сказать, инструментом классическим.

— Нелепость какая, — сказала Шейла.

И потопала прочь, потянув за собой Колина, и они встали в очередь за пятью-шестью парами, желавшими побеседовать с мистером Сливом, одним из преподавателей теории и практики искусства.

— Ну что это, в самом деле, такое: «Не считают настоящим инструментом»? Вот за что мне не нравится эта школа. Всё-то они тут манерничают да жеманятся.

— Вы совершенно правы, — сказала, обернувшись, стоявшая впереди женщина. — Знаете, что меня в них по-настоящему злит? То, что они не позволяют мальчикам играть в футбол. Все регби, регби. (Последнее слово она подчеркнула презрительным тоном.) Как будто у них тут Итон или еще что.

— Наш Филип чуть с ума не сошел, — прибавил ее муж. — Он так расстроился, узнав, что не сможет играть за школу.

— Вы ведь Шейла, верно? — Женщина тронула ее за руку. — Я Барбара Чейз. Мы с вами смотрели в прошлом триместре школьный спектакль. Ваш Бен и мой Филип вместе играли в каком-то шекспировском кошмаре.

Она говорила о шедевре мистера Флетчера — непереносимо нудной постановке «Алхимика» Бена Джонсона, которая три предшествовавших Рождеству вечера вгоняла состоявшую из любящих родителей публику в отупелый ступор. Шейла, впрочем, сохранила программку спектакля, любовно присоединив ее к прочим школьным бумагам сына. Фамилии «Чейз» и «Тракаллей» значились в самом низу списка действующих лиц — обоим выпали роли без слов.

Едва знакомство завязалось, как эта четверка разделилась по половому признаку. Сэм Чейз, заметив, что с учителем физкультуры никто поговорить особо не рвется, направился вместе с Колином к нему — обсудить наболевшую тему: футбол и регби. У них немедля завязалась перепалка, оживленная и сварливая. Тем временем Барбара с Шейлой ожидали, стоя в очереди, аудиенции, которой предстояло удостоить их мистеру Сливу. Очередь продвигалась медленно. Шейлу, едва она взглянула на мистера Слива, заинтриговали и мимика его, и жестикуляция. Замечания свои он обращал исключительно к матерям