титулы, рассудили за благо переиначить их звания, изменить даже их язык и изуродовать некоторые сцены.
По прошествии четырех тяжелых для меня лет я был с честью возвращен на родину, а так как прежние знаменитые и высокоталантливые артисты Французского театра пожелали сыграть мою пьесу, то я ее и восстанавливаю полностью, в первоначальном ее виде. За это издание я отвечаю.
Я одобряю намерение артистов в течение трех спектаклей подряд развернуть перед зрителями всю историю семьи Альмавива. Правда, две первые части с их легким весельем имеют, казалось бы, мало общего с глубокой и трогательной нравоучительностью третьей, и тем не менее, по замыслу автора, между ними существует тесная внутренняя связь, способная вызвать самый живой интерес к представлениям
Словом, я вместе с актерами полагал, что мы могли бы сказать зрителям: «Вволю посмеявшись в первый день на
над бурною молодостью графа Альмавивы, в общем такою же, как и у всех мужчин; на другой день с веселым чувством поглядев в
на ошибки его зрелого возраста, — ошибки, которые так часто допускаем и мы, приходите теперь на
и, увидев картину его старости, вы вместе с нами убедитесь, что каждый человек, если только он не чудовищный злодей, в конце концов, к тому
времени, когда страсти уже остыли и особенно когда он вкусил умилительную радость отцовства, непременно становится добродетельным. Таков нравоучительный смысл пьесы. Другие ее идеи будут видны из ее частностей».
Я же, автор, прибавлю здесь от себя: приходите судить
с тою же самою благожелательностью, какая руководила автором, когда он ее писал. Если вам будет приятно поплакать над горестями, над искренним раскаянием несчастной женщины, если ее слезы исторгнут слезы и у вас, то не удерживайте их. Слезы, проливаемые в театре над страданиями вымышленными, не столь мучительными, как те, которыми изобилует жестокая действительность, — это слезы сладостные. Когда человек плачет, он становится лучше. Пожалеешь кого-нибудь — и после этого чувствуешь себя таким добрым!
Если же рядом с этой трогательной картиной я нашел нужным выставить перед вами интригана, ужасного человека, терзающего несчастную семью, то, уверяю вас, единственно потому, что видел такого в жизни, — выдумать его я бы не мог. Тартюф Мольера — это
вот почему из всей семьи Оргона он надул только ее бестолкового главу. Мой Тартюф гораздо более опасен: это
он владеет несравненным искусством завоевывать почтительное доверие целой семьи, которую он обворовывает. Его-то и следовало разоблачить. Именно для того, чтобы оградить вас от сетей, расставляемых такими чудовищами (а их везде много), я безжалостно вывел его на французскую сцену. Простите мне этот грех за то, что в конце пьесы злодей наказан. Пятое действие далось мне нелегко, но я считал бы, что я еще хуже Бежарса, если бы позволил ему воспользоваться малейшим плодом его злодеяний, если бы после сильных волнений я вас не успокоил.
Быть может, я слишком медлил с окончанием этой мучительной вещи, надрывавшей мне душу; ее надо было писать в расцвете сил. С давних пор не давала она мне покоя. Две мои испанские комедии были задуманы лишь как вступление к ней. Затем, состарившись, я начал колебаться: я боялся, что у меня не хватит сил. Быть может, у меня тогда их, и правда, уже не было! Так или иначе, принявшись за эту вещь, я преследовал прямую и благородную цель; я обладал в то время холодным рассудком мужчины и пламенным сердцем женщины — говорят, именно так творил Ж.-Ж. Руссо. Между прочим, я заметил, что это сочетание, этот духовный гермафродитизм не так редко встречается, как принято думать.
Как бы то ни было,
не играет на руку никаким партиям, никаким сектам, — это картина внутренних распрей, раздирающих многие семьи, распрей, которых, к несчастью, не прекращает и развод, в иных случаях очень полезный. При всех условиях развод, вместо того чтобы зарубцовывать эти скрытые раны, только еще больше их растравляет. Чувство отцовства, добросердечие, прощение — таковы единственные средства от этой болезни. Это-то мне и хотелось выразить и запечатлеть в умах зрителей.
Литераторы, посвятившие себя театру, при разборе этой пьесы обнаружат, что комедийная интрига в ней растворена в возвышенном стиле драмы. Иные предубежденные ценители относились к этому жанру с излишним презрением: им казалось, что эти два элемента несовместимы. Интрига, рассуждали они, составляет принадлежность веселых сюжетов, это нерв комедии; возвышенным же элементом восполняют несложное развитие драмы для того, чтобы придать силу ее слабости. Однако необоснованные эти положения на деле отпадают, в чем сможет убедиться всякий, кто станет упражняться в обоих жанрах. Более или менее удачное выполнение подчеркнет достоинства каждого из них, так что умелое сочетание этих двух драматургических приемов и искусное их применение могут произвести весьма сильное действие на публику. Мой опыт заключался в следующем.
Опираясь на предшествующие, уже известные события (а это очень большое преимущество), я завязал теперь волнующую драму между графом Альмавивой, графиней и двумя детьми. Если бы я перенес действие пьесы в прошлое, в ту неустойчивую пору жизни моих героев, когда они совершали ошибки, то получилось бы вот что.
Прежде всего драма должна была бы называться не
а
или
Ее интерес был бы основан на другом: пришлось бы ввести любовную интригу, ревность, сильные страсти, какие-то совершенно иные события; нравственный же урок, который мне хотелось извлечь из того положения, что честная жена слишком далеко зашла в забвении своего долга, этот нравственный урок, окутанный покровом заблуждений молодости, пропал бы даром, прошел бы незамеченным.
Между тем действие моей пьесы происходит спустя двадцать лет после того, как ошибки были совершены, то есть когда страсти уже прошли, когда самих предметов страсти уже не существует и лишь следы почти забытых душевных потрясений все еще тяготеют над супружеской жизнью и над судьбой двух несчастных детей, которые понятия не имеют о семейной драме и в то же время являются ее жертвами. Именно в этих чрезвычайных обстоятельствах и черпает всю свою силу мораль: она является предостережением для тех юных особ из благородных семей, которые редко заглядывают в будущее и которым угрожает не столько порок, сколько нравственное заблуждение. Вот какова цель моей драмы.
Далее, злодею противопоставлен наш проницательный Фигаро, старый преданный слуга, единственное существо во всем доме, которое мошенник не сумел провести, — завязывающаяся между ними интрига всему придает особый характер.
Встревоженный злодей говорит себе: «Напрасно я владею здесь всеми тайнами, напрасно я спешу извлечь из этого выгоду, — если мне не удастся прогнать отсюда этого лакея, со мной может стрястись беда!»
С другой стороны, я слышу, как рассуждает сам с собой Фигаро: «Если я не ухитрюсь накрыть это чудовище, сорвать с него маску, то погибло все: благосостояние, честь, счастье семьи».
Сюзанна, поставленная между двумя противниками, является в этой пьесе всего лишь хрупким орудием, которым каждый из них стремится воспользоваться, дабы ускорить падение другого.
Таким образом,
Вы читаете Драматические произведения. Мемуары
