резкостью в письме, имевшем форму памятной записки и врученном г-ну Лебрену 19 августа сего года, где я без обиняков говорил ему следующее: «Разъяснив Вам все, о чем министр, только что занявший свой пост, мог сам и не догадаться, я вынужден заявить, сударь, что, если министерство будет в дальнейшем действовать вразрез с этими данными, я снимаю с себя отныне всякую ответственность и перелагаю груз ее на исполнительную власть (о чем и имею честь ее предупредить).

…Десятки раз я подвергался обвинениям, — не пришла ли мне пора обелить себя?.. Пусть министры не отдают никаких приказаний, не согласовав их со мной… или пусть сами отвечают за все перед отечеством, чьим интересам нанесен вред».

Я заявляю, кроме того, что собираюсь привлечь вышеупомянутое министерство в лице г-на Лебрена к суду за ущерб, который может причинить моим делам или моей жизни его гнусное поведение. В удостоверение чего я оставил на хранение у г-на Дюфулера, нотариуса, этот протест, запечатанный моей печатью и долженствующий быть вскрытым и пущенным в ход в надлежащее время и в надлежащем месте, если это потребуется.

Париж, 21 сентября 1792 года.

Подпись: Карон де Бомарше».

Шестой и последний этап моих трудов и мытарств, куда входит мое путешествие в Голландию и мой заезд в Лондон, где я и пишу эту весьма пространную записку, дважды связанный из-за этих ружей: обвинительным декретом — во Франции, и арестом за неуплату долга — в Англии (и всё по доброте нашего премудрого министерства); этот шестой этап, говорю я, будет отослан в Париж через четыре дня; и как только я получу уведомление, что он находится в печати и что, следственно, мое оправдательное выступление не удастся замолчать, я пожертвую всем, чтобы добиться освобождения из-под ареста в Лондоне: я уеду отсюда, я явлюсь в парижскую тюрьму. И если меня там прикончат, Национальный конвент! проявите справедливость к моему ребенку; пусть моя дочь соберет хоть колоски, оставшиеся на том поле, где ей принадлежала вся жатва!

«Шесть этапов девяти самых тягостных месяцев моей жизни»

Законодатели и вы, о граждане, вы, кто лишь из любви к справедливости набрались мужества следовать шаг за шагом за всеми этими чудовищными подробностями, — ваше благородное возмущение слилось с моим собственным, когда вы увидели, с каким изощренным коварством министерство сумело удалить меня из Парижа, где моим присутствием затруднялось осуществление плана, задуманного, чтобы меня погубить.

Обождите минуту, граждане, вы увидите, как надевают личину; позвольте мне только посвятить вас раньше в то, какие шаги предпринял я в Голландии через нашего посла.

Я уезжал, озабоченный и удрученный; удрученный мыслями, что все это только ловушка; что мне позволили выехать без залога и без средств, чтобы я не мог ничего сделать. Озабоченный — увы! — одним вопросом: как разгадать, в интересах которого из министерств строились все эти козни!

Мне были уже известны клевреты, услугами которых пользовались. Поведение руководителей также было ясным, но они, казалось, действовали сообща! Были ли все они посвящены в тайну, или один из них обманывал остальных?

Я говорил себе дорогой: «Не подлежит сомнению, что они хотят вынудить меня бросить это дело, уступив шестьдесят тысяч ружей тем, кто потом, по сговору с ними, перепродаст эти ружья Франции по угодной им цене и даже никому не скажет, что это мой товар. Но Лебрен! Но Лебрен! Причастен он к этому или нет? Его поведение необъяснимо.

Я заметил одну вещь: за все это время меня ни разу не направили вновь к г-ну Сервану. На том единственном заседании Совета, где я заметил его, он не разомкнул рта. Отбивались только господа Лебрен и Клавьер… Однако превращения г-на Лебрена! Доброжелательность, с какой он торопил мой отъезд, столь не похожая на его поведение накануне и на следующий день!.. «Ладно, — сказал я себе, — наберемся терпения! Будущее покажет…»

Прибыв 30-го в Портсмут, я 2 октября был в Лондоне. Я пробыл там всего сутки. Мои друзья и корреспонденты, господа братья Лекуант, которых я посвятил в мои трудности, предоставили мне кредит на десять тысяч фунтов стерлингов, говоря: «Необходимо возможно скорее со всем покончить, не теряйте ни минуты!»

Очарованный их отношением ко мне, я сел на корабль, который шел в Голландию, куда прибыл смертельно больным после самого тяжелого перехода за последние сорок лет, длившегося шесть дней. Я вручил пакет посланнику г-ну де Мольду.

Он принял его весьма любезно, сказав мне:

— Распоряжение благоприятно, я в точности буду его придерживаться, но вы сами увидите, что тут помехи на каждом шагу.

Я спросил его, получил ли он залог от г-на Лебрена.

— Нет, пока не получил.

— Сударь, — сказал я ему, заканчивая обстоятельный рассказ обо всем, что мне пришлось пережить, — министр сказал мне, что отдаст вам приказ отсчитать мне двести или триста тысяч франков, ежели они мне понадобятся, из его денег, имеющихся в вашем распоряжении.

— Но у меня ничего нет, — сказал он, — они давно истрачены. Он, очевидно, вышлет их мне.

Я попросил его снять мне копии со всего, что писали ему различные министры по делу о ружьях. Он обещал и сдержал слово, потому что это человек в высшей степени порядочный.

В ожидании, пока я смогу ими воспользоваться, вот письмо г-на Лебрена, к которому был приложен заверенный договор от 18 июля.