поджаривания.
Другие трибуты уже собрались за кулисами и тихонько разговаривают, но когда приходим мы с Питом, они замолкают. Я вижу, как все пронзают взглядами мое свадебное платье. Неужели они завидуют его красоте? Его силе, которая, возможно, сможет управлять толпой?
Наконец Финник говорит:
- Не могу поверить, что Цинна засунул тебя в это.
- У него не было выбора. Это сделал президент Сноу, - произношу я, обороняясь. Я не позволю никому критиковать Цинну.
Кашмир отбрасывает свои струящиеся светлые локоны назад.
- Ну, ты выглядишь смешно! - Она хватает за своего брата и тянет его в сторону, чтобы вывести нашу процессию на сцену. Остальные трибуты тоже начинают выстраиваться в линию. Я запуталась, потому что, несмотря на то, что все они злы, некоторые сочувственно похлопывают нас по плечу, а Джоанна Мейсон вообще останавливается, чтобы поправить мое жемчужное ожерелье.
- Заставь его заплатить за это, ладно? - говорит она.
Я киваю, хоть и не понимаю, о чем она. Но только пока мы все не рассаживаемся на сцене и Цезарь Фликерман, волосы и лицо которого окрашены в этом году в лавандовый, не выдает свою вступительную речь и не начинает интервью с трибутами. Только сейчас я понимаю глубину предательства, которое ощущают победители, и ярость, сопровождающую это чувство. Но они все настолько умны, настолько потрясающе умны в том, как они играют, потому что все это бросает тень на правительство и президента Сноу в частности. Но есть и те, вроде Брута и Энобарии, кто вернулся сюда ради еще одних Игр, и это для них тоже как опьянение, наркотики или потеря себя в боях. И тут еще достаточное количество победителей, у которых есть разум и сила для того, чтобы бороться.
Кашмир начинает с речи о том, как она не может перестать плакать каждый раз, когда думает о том, сколько людей в Капитолии сейчас страдает изза того, что потеряет нас. Глосс вспоминает, как тепло тут принимали их с сестрой. Бити подвергает сомнению легальность Двадцатипятилетия Подавления в своей нервозной, дергающейся манере и задается вопросом, было ли оно в полной мере изучено экспертами в последнее время. Финник читает стихотворение, которое он написал для своей настоящей любви, и около сотни женщин находятся в полуобморочном состоянии, уверенные, что он имеет в виду именно их. Когда встает Джоанна Мейсон, она спрашивает, можно ли сделать чтонибудь с этой ситуацией. Конечно, создатели Двадцатипятилетия Подавления никогда не предполагали, что между победителями и Капитолием возникнет такая любовь. Никто не может быть столь жесток, чтобы разорвать такие тесные связи. Сидер спокойно размышляет о том, что в Дистрикте11 каждый считает президента Сноу всесильным. Так, если он действительно всесилен, почему он не изменит Подавление? И Чэф, который идет прямо следом за ней, настаивает на том, что президент может изменить Двадцатипятилетие, если захочет, но он, вероятно, не думает, что этот вопрос имеет значение для коголибо.
К тому времени, когда представляют меня, аудитория уже практически полностью уничтожена. Люди плачут, падают в обморок и даже просят об изменении. Мой вид в шелковом свадебном платье фактически вызывает бунт. Не будет больше меня, не будет никаких несчастных влюбленных, живущих счастливо после всего, не будет никакой свадьбы. Я вижу, что даже профессионализм Цезарь дает трещины, пока он пытается угомонить их, чтобы я смогла говорить, но мои три минуты быстро убегают.
Под конец есть некоторое затишье, и он выдает:
- Ну что, Китнисс, очевидно это очень эмоциональная ночь для всех. Есть чтонибудь, что ты хотела бы сказать?
Мой голос дрожит, пока я говорю:
- Только то, что я сожалею, что у вас не будет возможности погулять на моей свадьбе… но я рада, что у вас хотя бы есть шанс увидеть меня в моем платье. Разве это… не самая красивая вещь на свете? - Мне не нужно смотреть на Цинну для сигнала. Я знаю, что это то самое время. Я начинаю кружиться, полнимая рукава над головой.
Когда я слышу крики толпы, я думаю, что это потому, что я, вероятно, выгляжу ошеломляюще. А потом я замечаю, что чтото поднимается вокруг меня. Дым. От пламени. Ни такого, какое было у меня в прошлом году на колеснице, а нечто более реальное, пожирающее мое платье. Я начинаю паниковать, когда дым сгущается. Обугленные шелковые куски летают в воздухе, а жемчуг стучит по сцене. Тем не менее, я не решаюсь остановиться, потому что моя плоть не горит, и я знаю, что Цинна предусмотрел все, что может произойти. Так что, я все кружусь и кружусь. На долю секунды я задыхаюсь, полностью охваченная странным пламенем. И затем внезапно огонь исчезает. Я медленно останавливаюсь, задаваясь вопросом, обнажена ли я и почему Цинна решил спалить мое свадебное платье.
Но я не обнажена. Я в одежде такого же дизайна, как мое свадебное платье, только теперь она цвета угля и состоит из крошечных перьев. С любопытством я поднимаю свои длинные свисающие рукава в воздух, и в этот момент я вижу себя на телевизионном экране. Я одета во все черное, не считая моих белых рукавов. Или мне следует говорить «крыльев»?
Потому что Цинна превратил меня в сойкупересмешницу.
Глава 18
Я все еще немного тлею, неуверенной рукой Цезарь тянется к моему головному убору, чтобы прикоснуться. Белая ткань сгорела, оставив точно такую же гладкую, но черную фату, которая скрывает вырез платья на спине.
- Перья, - произносит Цезарь. - Ты похожа на птицу.
- Сойкупересмешницу, полагаю, - говорю я, немного взмахивая крыльями. - Эта птица на броши, которую я ношу как символ.
Тень узнавания мелькает на лице Цезаря, и я понимаю, что он знает, что сойкапересмешница не только мой символ. Что она символизирует гораздо больше. То, что выглядит, как показное изменение костюма в Капитолии, будет рассмотрено совсем подругому во всех дистриктах. Но он ведет себя, как ни в чем не бывало.
- Да, снимаю шляпу перед твоим стилистом. Я уверен, никто не сможет поспорить с тем фактом, что это самая захватывающая вещь из всех, что мы видели на интервью. Цинна, мне кажется, тебе стоит поклониться. - Он машет Цинне, чтобы тот встал. Тот поднимается и делает небольшой, грациозный поклон. И вдруг я начинаю бояться за него. Что он сделал? Нечто ужасно опасное. Это сам по себе акт восстания. И он сделал это для меня. Я вспоминаю его слова…
…и я боюсь, что он причинил себе такую боль, что не сможет восстановиться. Президент Сноу не упустит значение моего пламенного преобразования.
Аудитория, сидевшая в полной тишине от потрясения, разражается бурными аплодисментами. Я могу расслышать только гудок, извещающий о том, что три мои минуты окончены. Цезарь благодарит меня, и я возвращаюсь на свое место, платье теперь легче воздуха.
Когда я прохожу мимо Пита, который направляется на свое интервью, он не встречает мои глаза. Я аккуратно сажусь, но если не считать клубов дыма тут и там, я кажусь невредимой, поэтому я обращаю все свое внимание на него.
Цезарь и Пит были естественной командой с тех самых пор, как впервые появились вместе год назад. Их легкое взаимодействие, забавное времяпрепровождение и способность переходить к душещипательным моментам, вроде признания Пита в любви ко мне, имели огромный успех у публики. Они с легкостью начинают разговор с нескольких шуток о пожарах и перьях, а также приготовлении птицы. Но любой может заметить, что Пит чемто озабочен, поэтому Цезарь уводит разговор прямо к теме, занимающей умы всех присутствующих.
- Пит, на что это было похоже? После всего, через что ты прошел, узнать о Подавлении? - спрашивает Цезарь.
