телефону, но отказать она не могла. Пока ждал Милану, думал — а что сталось бы с ней, не встреть она меня в казённой зелени отделения милиции. Вероятно, она до сих пор оставалась бы такой же неприступной, настороженной. Или быть может, ей повстречался бы другой. Искренний, сильный… Интересно, она жалеет, что встретила меня? Шаловливый звонок в дверь. Застенчивая полуулыбка. Я засуетился: помог ей снять пальто, достал тапочки. В два счёта перевела документ. Я вытащил пиво, она — пачку сигарет. В окошко стучался мокрый снег. Сгущались сумерки.

— Так тяжело… — даже не заметил, что произнёс это вслух.

— Очень, — Милана соглашалась, искоса поглядывала на меня. Не знала, зачем я её позвал. Я и сам не знал.

— Любишь кого-то, а выходит что-то невразумительное…

— Тебе легче. Ты ещё можешь кого-то любить, — тихий, но в то же время измученный, резкий голос. — Мне кажется, я теперь всех ненавижу. Особенно тех, кто не равнодушен ко мне.

— Брось! Ко мне-то ты не так относишься… — вырвалось само собой. Быстрый изумлённый взгляд. Выпила залпом пиво. С силой затушила тлеющую сигарету.

— Я лучше в туалет пойду… Всё там же?

Я кивнул. Сам потянулся к сигарете. Зловонный дым, режущий горло… Зачем она курит? Боже мой! Что я делаю? Зачем? Зачем я позвал её? Чтобы отразиться в любящих меня глазах? Почувствовать себя живым, нужным, значимым? Думаю, мало кто из моих знакомых справился бы с таким искушением. Разве что Лиза со своим лозунгом: «Nil admirari». Оправдания мне нет. То, что я делал было гадко, подло. Но что такое подлость? Всего лишь результат беспомощности, слабости… Милана возвращала мне меня. Только с ней я понимал, что ещё жив, что ещё не потерял остатки рассудка, что ещё связан с реальностью. Пускай лишь прошлым. Когда она разлюбит, меня уже нигде не останется… Я просто исчезну, кану в забвении. Но Милана ещё любила. И казалось, этому не будет конца, её силы не иссякнут. Эта черноглазая девочка удерживала меня, семидесятикилограммового мужика, на краю гибели. Погибая сама, будоражила во мне какое-то омерзительное тщеславие, тошнотворное любопытство. Хотя в то же время моё сердце трепетало от жалостливой нежности.

Милана вернулась, плюхнулась на стул — уже захмелела. С вызовом блестела глазами.

— Ездил осенью на Залив. Хочешь посмотреть фотографии?

— Давай, — кивнула головой.

— Только… Только там Вика… Тебе как?

— Всё равно! Андрей, ты не переживай за меня. У меня всё отлично. Я вышла замуж.

— Замуж? — Милана не умела врать. У неё нет моего артистизма, дара перевоплощения, чувства роли. Быть может, в этом и заключается талант? Способность сильно переживать, а потом продавать свои муки, отдавать их кинокамере, выкидывать душу зрителю. Я мог представить себе, что Милана — это Вика. Мог заняться сердечным онанизмом, возбудить к себе любовь к этой девочке. Она бы не заметила. Я уверен. Но тогда мне постоянно пришлось бы играть… Или нет? Она мне нравилась. Мне нравилось, как она на меня смотрит, как запоминает каждый мой жест. Каким сильным, всемогущим становишься, когда кто-то так на тебя смотрит! Но даже если Милана простит меня, я не прощу себя никогда. А жить с постоянным чувством вины, значит умирать каждую секунду.

Быстро переворачивала странички альбома, скользила вкусными глазами по снимкам, каждый раз на мгновение впиваясь взглядом в изображение Вики.

— Почему же ты не сообщила о свадьбе? — нелепый идиотский вопрос.

— Наверное, я забыла написать в том письме…

— В письме? — я решил не признаваться, что читал те никому не нужные признания. Мне казалось, так ей будет легче.

— Ты ничего не получал? — живой удивлённый взгляд. Быт, будничные дела — лучшее лекарство от сердечных мук.

— Нет, — уверенная ложь.

— Странно… Значит, не судьба…

Расстались никак. Каждый при своём. Она ничего не поняла. Я понял слишком многое. Есть такое славное выражение — «Дело в шляпе!» Так вот я ощущал себя в этой самой шляпе. Иначе не объяснишь. Проводил её домой и бросился в городскую толпу. Хотелось смешаться с кем-то, потеряться, забыться. Но город не открывался мне. Был чужим, посторонним. Когда Вика ещё не исчезла из моих объятий, я чувствовал себя хозяином каждой улочки, каждого деревца. Ночные огни. Тёмные потоки машин. Дым сигарет, снов… Всё это было таким близким, таким родным. Казалось, нет двери, которую я не смог бы открыть. Но теперь… Я стал изгоем. В лучшем случае — незваным гостем.

Лиза продолжала пилить меня.

— Знаешь, когда я вынуждена наблюдать, как ты на глазах рассыпаешься, разваливаешься… — она на секунду отвела глаза. Я вдруг осознал, что ей действительно тяжело. Захотелось обнять её, поцеловать в ровный пробор, но она вновь засверлила меня серыми непроницаемыми глазами. — Я теряюсь, Андрюша. Никогда не могла представить тебя в такой жалкой роли. Я уже вся пропиталась твоей болью! Насквозь! И в голову неизбежно приходит уже ставшая навязчивой мысль: люди не понимают хорошего отношения и гораздо больше, чем себя и кого бы то ни было, любят собственные страдания. А ты… Ты вот эту свою любовь к переживаниям почему-то принимаешь за любовь Ромео и Джульеты. Ещё бы! Трудно сознаться, что все слёзы, планы, мечты были напрасны! Ты предпочитаешь вновь и вновь целовать ударившую тебя руку. Ведь встать и уйти — намного сложнее. Кому это надо, Андрей? Зачем рисовать солнце, когда вот оно. Вечное, прекрасное. Зачем любить что-то искусственное, когда перед тобой настоящее. Уже все выстроились в ряд и молятся на твои страдания. А ты грызёшь себя, изводишь и при этом умудряешься превратить в ад жизнь всех окружающих. Особенно той девочки… — она осеклась. Наверное, моё лицо было в тот момент не лучшим зрелищем. Вздохнула. Ушла куда-то. Весь вечер несмотря ни на что вспоминалась Вика. Казалось, ещё вчера ходили в театр. Минуту назад целовал краешки её губ… Некоторые сцены буквально въелись в моё сознание. Не давали покоя ни днём ни ночью. Помнил запахи, порывы ветра, мелодии, прикосновения… Теперь каждый ларёк воспроизводит нашу с Викой песню. Стоит закрыть глаза, отчётливо вижу: я сижу в каком-то кафе на Петроградской, сквозь стекло различаю, как подъехал Викин автомобиль. Жду её. Любуюсь искусственными локонами, изящным изгибом шеи. Проходит пять минут, десять. Вика остаётся сидеть в машине. Я сам побежал к ней.

— Что случилось? — её медлительность меня напугала.

— Послушай… — шепотом, тихо-тихо. Взяла меня за руку, поцеловала взглядом. Тогда я впервые услышал ту песню. А теперь… Теперь она отгоняла меня от каждого павильона, преследовала в каждой подворотне. Целовать взглядом умеет, наверное, только Вика. Мы часто занимались с ней такими вещами. Садились друг против друга и не отводили глаз. Иногда я опускал веки, и всей кожей чувствовал жар её дыхания, горячие скользящие поцелуи. Мысли путались, и я уже не знал продолжаю ли ещё сидеть на стуле под прицелом голубых глаз моей любимой или уже увлекаю её в забытье. Открывал глаза — и чаще всего оказывался в её нежных объятиях.

Всё-таки не выдержал. Набрал до боли знакомый номер. Один, второй — убогие, жуткие звуки. Щёлчок — автоответчик: «Если вам есть, что сказать, вы можете оставить сообщение после гудка…» Есть ли у меня, что сказать? Пожалуй, действительно нет… Повесил трубку. И всё-таки услышал её голос. Ничего, что механический. День прожит не зря. Теперь не надолго хватит сил жить дальше.

У Лизы завёлся обожатель. Эта новость сводит меня с ума. Нет, она у меня прехорошенькая… Но я бы просто побоялся к ней подойти. Такая суровая, сильная, неженственная. Вчера увидел её с ним. Шли, держась за руки. Мне казалось, я брежу. О чём они говорят, хотел бы я знать? Наверное, о росте валового внутреннего продукта или о статистике детской смертности. А когда Лиза клянётся ему в любви, она обязательно объясняет свои чувства на физиологическом уровне.

«Дорогой! При виде тебя у меня усиливаются и учащаются сердечные сокращения, предельно сужаются сосуды. Надпочечная железа невротически выделяет адреналин. Повышается артериальное давление. Мобилизуются резервы сахара в крови. Потеют ладони. Секунда, и сосуды расширяются, пульс урежается. Так же невротически поджелудочная железа выделяет инсулин, усиливается перистальтика, и