– Я постараюсь умереть, как подобает римскому солдату, – мрачно сказал Квинт. – Но тогда зачем ты спасла меня. Регана? Я бы лучше погиб вместе со своим легионом.
– Знаю, – прошептала она. – Я не думала, что королева будет так… так жестока. Я слишком ненавижу Рим… я стараюсь, но я не могу… так же ненавидеть тебя. Я принесла нож, – очень тихо добавила она, – Повернись, чтобы я могла перерезать ремни.
– Да благословят тебя небесные боги! – пробормотал Квинт сквозь зубы, пока Регана трудилась над ремнями. Узы пали и без размышлений он протянул освободившиеся руки, и обхватив ее лицо, принялся лихорадочно ее целовать. Регана вырвалась и оттолкнула, его, хотя на миг ему показалось, будто он почувствовал, как нежные губы отвечают ему.
– Глупец, – выдохнула она. – Я это делаю только ради справедливости, и ты еще не свободен. – Регана нащупала замок на его ошейнике. – Вот, сюда, – она потянула его пальцы к шее. – Для меня он слишком тугой.
Несколько мучительных мгновений они вдвоем сражались с замком, пока тот не открылся. – Теперь – дальше, – шептала Регана, когда Квинт беззвучно уронил ошейник и цепь на землю. Регана притащила под дерево небольшой куст, так, что с вала он мог показаться скрюченной фигурой Квинта.
Он сделал шаг, но хромал так сильно, что у Реганы вырвалось сдавленное восклицание.
– Подожди! Они отвели твоего коня в рощу нашей богини Андрасты для завтрашнего жертвоприношения. Думаю, я смогу его привести.
Она исчезла, и потянулось томительное ожидание. Вскоре она возникла из-за деревьев вместе с Фероксом. Квинт тихо свистнул, и конь подбежал к нему. Ферокс был по-прежнему оседлан. Квинт подтянулся в седло и склонился к девушке.
– Регана, настанет день, и мы снова встретимся. Я это знаю… и скажу тебе… скажу тебе…
– Торопись! – воскликнула она. Скорее беги, беги, и да простят меня боги за то, что я сделала этой ночью! Она повернулась, и легкая как мотылек, устремилась к валу.
Глава четвертая
Если Квинт где-то и сохранял в себе остатки былой изнеженности, то утратил их во время отчаянного бегства из лагеря Боадицеи. У него не
Порой он с пылкой благодарностью думал о Регане. Но потом его мысли возвращались к разрушению Колчестера, к гибели Девятого легиона, к мертвым глазам Флакка, глядевшим прямо в небо, к жуткой пытке, уготовленной ему Боадицеей. И он ожесточил свое сердце против воспоминаний о Регане, которая заплатила ему долг, но по-прежнему оставалась врагом.
На третьи сутки он дотащился до Лондона, ставшего городом страха. Кучки бледных римских граждан сбивались по углам улиц и разговаривали шепотом. Лавки были заколочены. Атмосфера неуверенности повисла над городом, чего Квинт не мог понять, ибо, пока бедный загнанный Ферокс нес его к центру города, он увидел, что прибыл губернатор Светоний. Имперское знамя с орлом реяло над губернаторским домом, а в лагере у Темзы он заметил множество разбитых палаток и штандарты Четырнадцатого и Двадцатого легионов.
– «Благодарение Марсу! – смутно подумалось Квинту, – теперь все будет в порядке». Он сумел добраться до штаб-квартиры и назвать свое имя часовому у ворот, но затем, к великому стыду, в голове у него все потемнело, и лицо часового расплылось перед глазами.
Квинт съехал с Ферокса, попытался вновь заговорить, и рухнул на мостовую.
Когда черный туман рассеялся, он обнаружил, что лежит на постели. Почувствовал, что кто-то прижимает кубок к его губам и осознал, что глотает крепкое вино, настоенное на лекарственных травах. Открыв глаза, он увидел, что держит кубок Петиллий Цереалис, его командир. Но легат ужасающе изменился – настолько худым, измученным было его лицо. И его карие глаза смотрели на Квинта с невыразимой печалью.
– Он приходит в себя, – тихо сказал Петиллий кому-то рядом. – Вот, Квинт, пей и не пытайся еще говорить.
Пока Квинт пил, он разглядел другое лицо, возникшее за Петиллием. Квадратное, лоснящееся лицо на бычьей шее. Жесткие, седеющие завитки волос под роскошным шлемом, подобающим губернаторскому званию. Позолота на шлеме слепила глаза, и Квинт зажмурился.
– Парень в очень плохом состоянии – потеря крови… истощение, – мрачно сказал легат, – но он, по крайней мере, жив.
– Ты сумасшедший, Петиллий, – раздался грубый голос губернатора. – Опасный дурак! Ты вступил на вражескую территорию и позволил заманить себя в засаду. Да простят тебя боги, ты лишил нас легиона!
– Клянусь духами всех моих предков, губернатор, – с яростью воскликнул легат, – ты думаешь, это не мучает меня день и ночь? Мне никогда не избыть позора. Я не предугадал, сколько сил у Боадицеи, недооценил их ярость. Я возвратил тебе свое командование… передал вопрос моей жизни… или смерти… в твои руки, твои и нашего Августа-императора.
Последовало тягостное молчание. Квинт чувствовал, как бьется пульс под его сомкнутым веком. Петиллий произнес: – «или смерти»… – с очевидным ударением. Да, ведь последнему федерату было известно, что смерть есть самый почетный выход для римского солдата, потерпевшего поражение. Быстрый удар собственного меча – конец позору римского полководца, потерявшего свой легион.
– Ты знаешь, что я предпочел бы соединиться в царстве мертвых с моими легионерами, которые сейчас лежат и гниют там, на севере, – с горечью продолжал легат, – если бы ты не сказал, что нуждаешься во мне и приказываешь остаться с тобой.
