внутри кабинета Горемыкина далеко не царило согласие.
Я уже отмечал его разнородный характер; чем более члены кабинета узнавали друг друга, тем более обнаруживалось различие их мнений, которое препятствовало достижению согласия по вопросам, предложенным их рассмотрению.
Горемыкин, который афишировал своё чрезвычайное олимпийское спокойствие и который, видимо, забавлялся своей ролью, не прилагал усилий, чтобы скрывать отсутствие уважения не только по отношению к Думе, но даже к Совету Министров, рассматривая это учреждение как бесполезное новшество и давая понять своим коллегам, что он созывает их просто для выполнения пустой формальности.
Каждый может легко вообразить себе, что представляли собой заседания Совета Министров при таких условиях: Горемыкин председательствовал со скучающим видом, с трудом снисходя до замечаний по поводу мнений, высказываемых его коллегами, и обычно заканчивал дебаты заявлением, что он хотел бы представить своё мнение императору для решения. Если кто-нибудь обращал его внимание на тревожное положение вещей в Думе и на дурное впечатление, которое это может произвести в стране, он отвечал, что всё это 'наивно', и цитировал крайне правые газеты, субсидируемые им самим, в качестве доказательства, что все население предано монархической власти и что поэтому он не придает значения тому, что происходит в Таврическом дворце.
Крайние реакционные министры князь Ширинский-Шихматов и Стишинский делали оскорбленный вид и, когда высказывали своё мнение по различным вопросам, никогда не упускали случая прибавить, что правительственная деятельность станет возможной не раньше, чем будет восстановлена самодержавная власть.
Шванебах проводил время в нескончаемых нападках на графа Витте и на предшествовавший кабинет, никогда не забывая после каждого заседания посетить австрийское посольство, где он рассказывал о деталях дебатов своему другу барону Эренталю, и на следующее утро, несомненно, его рассказ становился известен Вене и Берлину.
Адмирал Бирилев, будучи совершенно глухим, даже не пытался присоединиться к дебатам; генерал Редигер никогда не проронил ни одного слова. Только Столыпин и Коковцов старались придать серьезный и достойный характер заседаниям, ясно и компетентно докладывая о делах своих ведомств, но они привлекали лишь поверхностное внимание своих коллег. Что касается меня, я чувствовал, что мои усилия перебросить мост через пропасть, отделяющую правительство от Думы, были осуждены на неудачу и служили только для того, чтобы создать мне в глазах Горемыкина и его друзей репутацию опасного либерала, которого необходимо обуздать во что бы то ни стало.
Странная линия поведения, принятая Горемыкиным, – не сотрудничать с Думой и не вступать с ней в борьбу, но, так сказать, бойкотировать её – скоро принесла свои плоды.
Малейшая попытка со стороны правительства искренне сотрудничать с Думой была бы встречена одобрением и симпатией в широких кругах умеренных либералов во всех частях страны, в то время как обратная политика, вплоть до роспуска Думы, могла в конце концов удовлетворить реакционеров и, может быть, буржуазию, которым надоело революционное возбуждение и которые всегда были склонны прибегнуть к применению силы; но и 'непротивление злу', если придерживаться терминологии Толстого, которое практиковал Горемыкин, рассматривалось как проявление слабости и имело своим последствием непоправимое в глазах самых широких общественных кругов России.
К концу июня общее отсутствие доверия к кабинету Горемыкина обнаружилось наиболее ярко.
Правительство, нуждаясь в средствах для организации помощи населению, пострадавшему от неурожая, решилось впервые представить Думе законопроект, предусматривавший открытие кредита в пятьсот миллионов рублей.
Дума сократила этот кредит до пятнадцати миллионов рублей, предоставляя его на один месяц, а Государственный совет, в котором Горемыкин рассчитывал найти поддержку для восстановления первоначальной редакции законопроекта, согласился с Думой, что означало полное отсутствие доверия к правительству.
Этот вотум недоверия явился серьезным ударом для Горемыкина и окончательно уронил престиж его кабинета даже в глазах консервативной партии.
Ясно видя невозможное положение, в котором находилось правительство, я взял на себя смелость использовать мои личные отношения с некоторыми из членов умеренной либеральной партии в Думе и в Государственном совете, чтобы посоветоваться с ними, в надежде найти какой-нибудь выход из создавшегося положения.
Наши переговоры, к которым мы привлекли и Столыпина, становились все более интересными день ото дня и убеждали меня в возможности установить взаимное понимание между правительственной властью и народным представительством.
Я решил, наконец, открыть глаза государю на опасность положения и сообщить ему о результатах моих переговоров.
Дело это было трудное: император легко мог отказаться выслушать мнение министра иностранных дел по вопросу, который, строго говоря, не касался его ведения, но в этом случае я решил без промедления подать в отставку.
С большими предосторожностями я пригласил к себе на дом небольшую группу моих политических друзей, и мы вместе составили докладную записку, представить которую императору я решил при первой же аудиенции в Петергофском дворце.
Автором этой докладной записки был Львов, молодой талантливый депутат, принадлежащий к умеренно-либеральной партии.
Я привожу документ этот in extenso, так как он обрисовывает наиболее полно то положение, в котором находилась Россия в это время:
'Отношения между Думой и правительством, которое представлено Советом Министров, совершенно ненормальны и создают действительную угрозу установлению порядка в империи.
Всякие сношения между Думой и правительством прерваны, и между ними легла пропасть, созданная взаимным недоверием и враждебностью.
Ясно, что такое положение вещей устраняет всякую возможность какой бы то ни было творческой работы. Эта разобщенность проистекает прежде всего от состава министерства, который совершенно не отвечает требованиям современного политического положения. Личный состав министерства выбран из среды бюрократии, и это вызывает к нему глубокое недоверие со стороны широких общественных
