пистолет пытаются выбить ногами, оставляя на руках кровоподтеки.

— Ты его классно затянул в работу, Коля, но удивительно, что не успел кокнуть после того, как он застал тебя с мини–камерой над документами…— Тут я побряцал на саркастической струне своей арфы.

Я ожидал, что он начнет ломать комедию и все отрицать, но, видимо, опасно было спорить с карающей Немезидой, и он не стал портить обедню.

— Что ж, все верно. В принципе, конечно.

— На кого ты работал? — Времени у меня оставалось мало.

— На англичан… на «Сикрет Интеллидженс сервис».

Дыму бы повалить из ноздрей Алекса, душе бы выскочить из ребер от справедливо­го негодования, но странное дело: то ли пусто уже было мое сердце, то ли устал я от всех передряг,— не было праведно­го гнева в груди моей, не было! Ничего не шевельнулось, кроме горьковатой обиды, что меня обдурили. Но тут же представил я Самого–Самого и всю камарилью — что мне до них? До ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови? Но тут же стыдно стало от собственной беспринципности, чуть ли не от преда­ тельства Родины.

— Значит, все аресты и последние провалы — твоих рук дело? — подогрел я себя.

— Не все… только не веди себя, как прокурор, Алик, постарайся меня понять,— говорил он мирно и спокойно.

Урезонивать он умел, ловко примирял самые противоположные точки зрения («с одной стороны»… «с другой стороны»… «истина всегда посредине» или «посредине истины всегда проблема»… «крайности сходятся»… «семь раз примерь, один раз отрежь»), Маня без него обходиться не мог, чувствовал себя как без рук, советовался почти по всем вопросам.

— И давно ты работаешь? — Как будто это имело значение, как будто скажи, что он вообще не Колька–Челюсть, а сэр Роберт Брюс Локкарт, и все бы тогда прояснилось и стало на свои места.

Наступила пауза, зашелестели, залопотали волны, старик Нептун ласкал бедра яхты, выпрыгнув из затяжного сна. Шум и ярость.

— Давно…— ответил он неопределенно, совсем взял себя в руки, словно обсуж­дали мы коловращение звезд на небе или выступление Самого на активе.

Знал он, конечно, много, и не только от Мани,— проложил надежные тропки и к Самому, докладывал кое–что тет–а–тет в обход Мани, и я своими ушами слышал от Че­люсти, что Сам читал ему однажды собственные лирические вирши — не каждому пове­рял Сам свои душевные тайны.

— Работаю я давно…— повторил он и снова замолчал.— Чего ты от меня хочешь, Алик? Покаяния? — В поднятой брови застряла грустная ирония.

— С чего это все началось? — спросил и с ужасом почувствовал, что совсем не эта история меня интересует, она мне до фени, что мне до всех нюансов его предательства, навидался я всей этой фигни на своем веку, не главное это было сейчас, и не оно точило меня, как упрямий червь.

— Только давай без туфты, Коля,— добавил я,— Не надо мне насчет кризиса сис­темы, прогнившего насквозь Мекленбурга, вечной любви к истине, свободных леди и джентльменах… Все это я хорошо знаю.

— А я и не собираюсь! — усмехнулся он.— Что мне жаловаться на нашу систему? Всем, чего я достиг, я обязан своей стране. Я частица системы, и не мне подвергать ее критике. Все очень просто, Алик, не буду скрывать от тебя: мне нужны были деньги. Говорю прямо, не хочу морочить тебе голову, мы все же друзья. По крайней мере были раньше.

— И неужели ты побежал в английское посольство… конечно, не дома, а где–нибудь за рубежом?

— Зачем же так грубо? Я никогда не пошел бы добровольно. Меня прихватили на компромате, прихватили простенько, но крепко. Неужели тебе это так интересно?

— Ты рассказывай и поменьше задавай вопросов!

— За границу, как тебе известно, я выезжал довольно часто, но валюты постоянно не хватало, ты же знаешь наши мизерные командировочные… Приходилось вывозить кое–что на продажу, пользуясь диппаспортом: картины, антиквариат… Познакомился я в Париже с одним старичком и через него сбывал товар. Только не смотри на меня испепе­ляющим взглядом, как солдат на вошь, я обыкновенный человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Я люблю красивые вещи… а что можно купить у нас?

— Как же они тебя взяли? Выследили? Неужели ты не проверялся перед встречами с этим старичком? — уже дурачился я.

— Конечно, проверялся. Просто старичок оказался старым английским агентом, еще со времен Сопротивления. Британцы быстро подключились к делу, все задокументиро­вали… Дальше тебе долж­но быть ясно. Что мне оставалось делать, старик? — Он сказал это так просто и задушевно, словно мы сидели в баре недалеко от памятника Внуку Ара­па Петра Великого, сидели и балакали, помешивая пиво соленой соломкой.

— Не соглашаться! — сказал я и даже застыдился своей непроходимой прямоли­нейности. Легко сказать «не соглашайся», а что дальше? А дальше англичане доводят все материалы до сведения настоятелей Монастыря, и забирают Челюсть добрые молод­цы в «черный ворон», и увозят далеко–далеко, ни в сказке сказать, ни пером описать.

Он посмотрел на меня с интересом и промолчал, деликатный человек, привыкший к глупости, наслышался он ее вдоволь под куполами соборов.

— Выходит, англичане все это время знали и обо мне, и о Генри, и о других аген­тах? Значит, они знали и о «Бемоли»? — Тут я почувствовал наконец настоящую обиду и начал медленно закипать, заработал омертвевший мотор.

— Сколько лет ты работаешь в разведке, Алик?— улыбнулся он.— Какой же умный агент выкладывает своему хозяину все? Кое–что я, конеч­но, передавал, но большую часть утаивал. Иначе бы я давно сгорел! Будто ты не знаешь, что такое бюрократия в любой разведке! Что им агент? Всего лишь винтик в большой карьере. Агентов любая служба эксплуатирует как рабов, сжигает, спаливает до конца! Зачем мне было рассказы­вать о тебе и «Бемоли»?! Чтобы они тебя посадили? И снова подозрение на меня, а раз­ве мало тех провалов? Нет, я ничего им не говорил, честное слово!

Тут беседа двух друзей была прервана драматическим выходом Кэти, бледной, как леди Макбет в ночь убийства, в распахнутой меховой куртке и ботфортах. Очень напо­минала она рассвирепевшую фурию, с такой неподдельной яростью я сталкивался лишь раз в жизни, когда сфотографировал в Амстердаме проститутку, сидящую за витриной и зазываю­щую клиентов улыбкой, сделал это на память,— кто знал, что они этого терпеть не могут? — так профурсетка вылетела из своей норы и погналась за мною по улице, как собака за драным котом, призывая на помощь полицию и требуя засветить пленку, благо ноги Алекса на короткой дистанции никогда не подводили.

— Теперь я все поняла! — орала прозревшая Кэти (лицо ее в гневе стало просто прекрасным).— Вы говорили по–мекленбургски! Вы оба вражеские шпионы! Я вызвала по радио полицию, она с вами разберется! А ты…— это уже относилось персонально к блестящему Алексу,— ты… самый последний негодяй, ты… (дальше следовал довольно богатый арсенал слов, свидетельствующий о том, что дочки полковников не теряют вре­мени даром в парикмахерских на Бонд–стритах и набираются знаний в народе).

— Что с тобой, милая? — попытался я мирно уладить конфликт.— Успокойся, Рим­ма! — Непростительный кикс, даже в форс–мажорных обстоятельствах, когда думаешь об одном и том же.

Карие глаза округлились от гнева, и она бросилась на меня, как разъяренная тигри­ца, на миг мне пока­залось, что она даже порыжела и превратилась в Римму.

Я одним приемом завернул ей руку за спину, впихнул в спальню (спаленку) и запер дверь на ключ, не выпуская из рук «беретты». Некоторое время она колотила по дереву своими ласковыми кулачками, но потом умолкла — всему имеется конец, все течет, все меняется, количество превращается в качество, а остальные законы диалектики я так и не усвоил.

— Слушай меня внимательно, старик! — сказал он.— Будь благоразумен и не под­давайся эмоциям. Из–за чего сыр–бор? Неужели мы не сможем поладить? Операция прошла успешно, предатель схвачен, все о'кей!

— Ты предлагаешь мне работать на англичан? — У меня даже горло перехватило от его наглости.