Великий путешественник Давид Ливингстон, великие архитекторы Бэрри, Скотт и Стрит, Неизвестный Солдат, а недалеко от стены, у самой двери, англо­французский лазутчик майор Джон Андре, повешенный по приказу генерала Вашингтона («Меня взяли в плен американцы,— это из его прощального пись­ма,— раздели и лишили всего, кроме медальона с портретом любимой Онор, который я запрятал в рот. Сохранив его, я все же считаю себя счастли­вым!» — учись, забулдыга Алекс, скажешь ли ты это в свой смертный час?), тело перевезли в Англию, тут ценят разведчиков, даже курят им фимиам, лишь в Мекленбурге, где воздух напоен ароматами шпионства, как ни парадоксально, на нас, на героев, плюют и пока еще ни одного разведчика не захоронили в Неоднозначной Стене.

А вот и бард шпионов Редьярд Киплинг: «Смерть — наш Генерал, наш грозный флаг вознесен, каждый на пост свой стал, и на месте своем шпион!» — словно строй солдат, обходил могилы генерал Алекс, скорбно наклонив голову, промелькнули премьер–министры сэры болтун Гладстон, ханжа Пиль, распутник Дизраэли, и вдруг потянуло в Стратфорд–на–Эйвоне, к домику папиного идо­ла, к статуе принца Гамлета. (— What do you read, my prince? — Words, words, words…— Что читаете, принц? — Слова, слова, слова.)

Но вместо Стратфорда моя стройная «газель» понеслась на кладбище на Банхилл Филдс, что рядом с гарнизоном седьмого полка королевских мушкете­ров,— не мог я не визитировать могилу Даниэля Дефо, тоже великого шпиона, чьего «Робинзона» я в детстве зачитал до дыр.

И вдруг меня осенило, что я прощаюсь, прощаюсь с любимым городом, прощаюсь навсегда и бесповоротно… почему? почему?

Успокойся, Алекс, не мандражи перед операцией, хорошенько выспись и не пей накануне. Итак, десятого октября ровно в 12.30 ты заедешь за Юджином. Все эти дни он работает над эссе о подпольной прессе Мекленбурга — иначе не называет, только «эссе», а не какая–нибудь статья,— видно, считает себя масс­тером пера, инженером человеческих душ… Позванивает каждый день, уже в привычку вошло: «Что делаете, Алекс?» — «Беседую с Кэти».— «Счастливый человек! А я тружусь над эссе, не отрываюсь от стола! Знаете, как приятно!» — «Увы, мне бы толкнуть радиоприемники, куда нам до высоких материй!» — «Ха–ха, один ноль в вашу пользу, ха–ха!» — «Неужели пишете целый день?» — «Увы. Хотя творчество от чрезмерных усилий скудеет… Начинаю в семь утра и тружусь до полудня». — «Советую вам ставить ноги в тазик с водой, как Хем. Очень помогает…» — «Ха–ха, благодарю вас!» На всякий случай проверишься (вдруг эти кретины выставили «хвост»?) и поедешь ковать свое семейное счас­тье в Брайтон… а дальше? Дальше твое дело сторона, дальше будет действо­вать Центр, и это уже тебя не касается. Думай о «Бемоли» и не нервничай: твое дело Крыса, а тут все идет о'кей, Хилсмен верит тебе, и это доверие растет. Если пройдет операция с «пивом»… ты будешь на коне, Алекс. Сейчас бы «гленливета» с Н₂О, самую малость, но нельзя терять форму.

Отчего такая смертельная тоска? Плюнь, Алекс, оборотись и трижды плюнь, от смерти не уйдешь, и дано тебе прожить ровно столько, сколько отмерено на роду. На тебя, Господи, уповаю; да не посты­жусь вовек. По правде Твоей избавь меня и освободи меня; преклони ухо Твое ко мне, и спаси меня. Будь мне твердым прибежищем, куда я всегда мог бы укрываться; Ты заповедал спасти меня, ибо твердыня моя и крепость моя ТЫ.

Жаль, что похоронят в Альбионе. Свои узнают через несколько месяцев, а то и позже. Кэти будет страдать, закопают на каком–нибудь дрянном кладбище, ни Дефо тебе в соседи, ни Учителя Учителя Карла. Дома умереть, пожалуй, приятнее: небольшая панихида, Челюсть толкнет прочувственную речь о боевом товарище, преданном делу, скромном и чутком к людям, обольется поло­женной слезой, взвод солдат пальнет в воздух холостыми, и застучат комья земли по деревянному домику Алекса. А вдруг сожгут? Непременно надо напи­сать завещание и распорядиться, чтобы не жгли. Наука идет вперед, и всех мертвых через полвека преспокойно воскресят. Зачем же создавать сложности и превращать Алекса в пепел? Карамба! Шпионов, наверное, будут воскрешать в последнюю очередь. Разных борзописцев, которые то славили Усы, то Кукурузника, то Бровеносца, а сейчас, суки, бьют себя в грудь, этих вонючих пропаган­ дистов, охмуривших народ и стучавших на всех, их, гадов, воскресят ведь в первую очередь — ах, цвет нации, совесть народа!

Они, эти стукачи и сексоты, выйдут из воды чистенькими, постараются еще, чтобы их агентурные дела сожгли, а Алексу… куда деться Алексу? Во вторую очередь тоже не воскресят, раздолбай, вот и будешь веками гнить в дерьме, пока дождешься своего часа. А к тому времени земляне переселятся куда–нибудь в космос, заживут славной жизнью с инопланетянами, а твои кости так и останутся невоскрешенными… Одинокий, заброшенный, всеми забытый, никому не нужный — вот твой удел, Алекс. Аминь!

Девятого утром Кэти отбыла в Брайтон к Базилио, дабы обласкать и попро­сить у него родительского благословения вместе с солидным кушем приданого.

Я долго дремал, потом выпустил из клетки зеленого попугая, купленного недавно на Портабелло,— летай, Чарли, летай, радуйся воле! — Чарли попорхал и сел мне на плечо, прошелся клювом по волосам и растрепал идеальный пробор.

День тянулся неимоверно долго, я включал и выключал телевизор и пил отвар из валерьянового корня. Резня в Ливане. Угон самолета. Бомбы в Оль­стере. Марши мира. Скоро покажут неопознанный труп, выплывший около Брай­тона… тьфу! Не суетись, Алекс, суета сует, все суета, глоток «гленливета» под соленый орешек, черт с ним, все равно хуже не будет! Я включил нью–орлеан­ский джаз — увлечение молодости, даже запахи вспомнил того дня, когда мы с Риммой слушали блюз Сент–Луи… Как там она и Сережа?

Алекс, Алекс, износились твои нервы, тебе бы домой на потертую тахту. Сидеть себе и листать семейный альбом: крошка Алекс на руках у мамы, кругло­мордый Алекс с чубчиком и в матроске с плюшевым мишкой рядом на стуле. Алекс и Римма на берегу Голубого озера, что по дороге на Рицу. У обоих в зубах шашлыки, рты растянуты до ушей, славно жили, любили друг друга! Студент Алекс с папой в сером «тонаке» — словно кастрюля на голове, зачем он заменил им свою кепку? Римма в умопомрачительном декольте и рядом Сережка в красном галстуке. Алекс с улыбкой Кеннеди. Алекс у Бахчисарайского фон­тана. Апекс на фоне Орлиных скал и Агурских водопадов. Раньше этот альбом лежал в гостиной на видном месте, а потом Римма засунула его куда–то в нишу.

Я вышел в ванную, вымыл лицо теплой водой и облился лосьоном «рон­хилл» («вперед, вперед, нас честь зовет!»), его запах всегда успокаивал меня и вселял уверенность.

День наконец–то усох, за телевизором я прикончил и вечер — наступило время покойного сна. Теплая ванна, целая пинта валерьяны. Начал читать «Таймс» с некрологов — тьфу! — углубился в передовицу о предвыборной платформе тори, не выдержал, бросил, переключился на кулинарную страницу. Восемь унций риса, одна головка лука, одна долька чеснока, три унции несо­леного масла, две чайные ложки оливкового масла, полторы пинты бульона, черный перец, четыре унции тертого сыра…

Вдруг дико захотелось есть. Я прошлепал на кухню, вычерпал из кастрюль­ки рагу, оставленное невестой, разогревать из–за нетерпения не стал — больше ни грамма,— улегся в постель и снова раскрыл «Тайме». Очистить лук и чеснок, мелко порезать. Подогреть две унции масла на сковородке и жарить чеснок и лук…

Я отбросил на пол газету, повернулся на бок и попытался заснуть. Никаких таблеток, ни в коем случае, иначе вялость и раскисшее состояние, завтра голо­ва должна быть ясной, как солнечный день. Я начал считать овец в огромной отаре, овцы блеяли, словно Хилсмен кутал их в серые мекленбургские шинели перед расстрелом из снайперской винтовки. Одна овца, вторая овца, третья овца…