Вскоре появились и пограничники с нашими паспортами и внесли новую ясность в мою личность: тут у нас двое болгар!

— Как? Вы тоже болгарин?! — удивился мой ком­паньон.

— Нет, я поляк, но являюсь гражданином Болгарии,— ответил я на родном языке и чуть сощурил глаза, чтобы придать некую многозначительность этой фразе.

— Но вы член нашего землячества? Я там знаю почти всех…— лопотал болгарин.

— Бывают обстоятельства, когда в землячестве не все известно,— твердо осадил я его.

Смешно, Алекс? Секретность настолько пропитала нашу жизнь, настолько свыклись все, что вокруг осведомители, агенты, резиденты, нелегалы, затемненная номенклатура, таинственные иностранцы, что принимаем любую чепуху на веру. Вот однажды пришла к моей жене подруга. «Маша,— говорит,— познакомилась я на курорте с одним красавцем разведчиком, одет во все иностранное, рассказал мне по секрету, что работает в Испа­нии. Твой муж не знает его?» Я тут же запустил проверку, и оказался красавец продавцом с двумя судимостями… Но я опять отвлекаюсь, Алекс, извините. Короче, я выкрутился кое–как, навел тень на плетень.

И вот наконец финская земля, мои страдания кончились, запахло свободой, меня охватила полная эйфория, голова кружилась от успеха — так, наверное, радуется осуж­денный на казнь, когда за пять минут до повешения ему приносят известие о помилова­нии.

Старый хельсинкский вокзал показался мне дворцом, один иностранный говор приводил в экстаз. Я легко получил недорогой номер в привокзальном отеле и рассчиты­вал на следующее утро уехать в Турку, а оттуда на пароме — в Швецию. Будущее каза­лось мне безоблачным, я и думать забыл о семье и своем побеге, я радовался жизни и комфорту, побултыхался в душистой ванне, обтерся огромными махровыми полотен­цами, разрисованными абстракциями, я заказал шампанского и раков, дурной тон, конечно, но хотелось кутить, а в Финляндии в то время был как раз рачный сезон, и так захотелось раков… ведь в последний раз ел я их лет пять–шесть назад у отца, ходили мы с бреднем по заросше­му озеру и приволокли домой целых три ведра, раки — это моя слабость, особенно если они остро пахнут илом! Как люблю места, где проходило мое солнечное детство с кофейного цвета «ауди», и особняком, и часовыми! Когда я охотился на воробьев в саду…

Как сейчас помню светлый, белый–белый номер и двух негров: один подвозит трол­ли с шампанским и раками, другой разливает. Оба в белых фраках, белый–белый цвет… Как их занесло в Финляндию? Впрочем, цветными и черными уже забита вся Европа.

Я решил прогуляться по Маннергеймтие, сошел вниз по лестнице и, задержавшись на втором этаже, взглянул на фойе. Рядом со стойкой администратора стояли двое в шляпах и плащах, вид деловой, совсем не праздный, выправка военная, морды пинкерто­новские.

Вся моя эйфория мигом улетучилась, и до меня дошло, что моим шефам удалось связаться с финской полицией и нацелить ее на меня, по всей видимости, подав мою особу как опасного уголовника, убившего не один десяток людей или ограбившего сотню банков.

Как ракета, я взлетел в свой номер, запер его на ключ изнутри, быстро собрал свой саквояж и приоткрыл балкон: внизу простирался провинциально–уютный Гельсингфорс, почти рядом серело здание универмага «Стокман», где я частенько покупал сувениры во время транзита домой. Балкон опоясывал гостиницу и был разбит перегородками на секции у каждого номера.

Жизнь или смерть! Не долго думая, я перелез на соседний балкон, затем на сле­дующий, такая прыть у меня появилась от страха, что взял я, как добрый конь, около двадцати барьеров. На одной секции я задержался и постучал в окно — дверь отвори­лась, и я предстал перед удивленной парой, рассеянно поглощавшей виноград из круглой хрустальной вазы.

Вы верите в людей, Алекс? Иногда весь мир мне кажется одним огромным и злоб­ным чудовищем, которое все разрывает на части, предает и продает, и все равно зави­дует, и исходит жаждой убийства,— низкий и мерзкий мир, в котором подыхать и то про­тивно! Но вдруг в этом море зла наталкиваешься на удивительное милосердие и красоту души, на доброту, поражающую своей бескорыстностью… Ах, как радостно тогда стано­вится на душе и снова хочется жить и — как это говорил доктор Гааз? — спешить делать добро. Мы, разведчики, изломаны, мы искорежены своей профессией, мы всегда ищем в человеке слабину и грязь и сами от этого превра­щаемся в нелюдей, и все–таки… все–таки самая поганая тварь останавливается и задумывается, когда своим грязным носом ощущает добро…

Вся сцена выглядела, как в хорошей комедии Чарли Чаплина, мне оставалось при­поднять свой несуществующий котелок и представиться:

— Я политический беженец из Мекленбурга… Помогите мне… Меня могут выдать финны… Сейчас сюда придут…

Лица супругов тут же стали деловыми, словно они давно ждали, когда в их комнате появится беглец (оба оказались западными немцами, но мой ломаный английский поняли без труда), и безмолвно втиснули меня в платяной шкаф вместе с саквояжем, главное, без тени колебания или страха, наверное, именно так порядочные интеллигенты в свое время прятали революционеров от царских ищеек, зря, наверное. И почти сразу же громкий стук в дверь:

— Откройте! Полиция!

Супруги явно не торопились, муж даже вышел в ванную и включил воду.

— Что вам нужно? — спросила жена через дверь.

— Немедленно откройте дверь!

— Но я не одета! — Все это напоминало мне всю ту же сумасшедшую комедию с преследованиями, выстрелами, падающими перекидными мостами, гонкой и скачкой… Помните, какой–то латиноамериканский политэмигрант скрылся в церкви и спрятался под рясой у священника? Все было похоже на правду, я задыхался от запахов крепчайших духов, бивших мне в нос[58] из дамского платья, и больше всего на свете боялся чихнуть, а чихнуть хотелось страш­но, громко, очистительно чихнуть на весь шкаф — представляю, как бы я выпал оттуда, словно кулек, прямо к полицейским ботинкам!

Щелкнул замок, и тут я услышал истерический вопль мужа, орущего на диком не­мецком — словно тарелки били об пол.

— Как вы смеете?! Кто вам дал право?!

— У вас в комнате никого нет, герр?

— Что за нахальство! — Дальше взрывалось не­что похожее на «доннер веттер» и «швайне», он стал набирать номер телефона.— Немецкое посольство? Срочно соедини­те меня с консулом! На меня совершено нападение!

— Извините, герр, мы только хотели узнать…

— Мне до этого нет никакого дела! Как вы смели вломиться в мой номер? Передай­те консулу,— это уже в трубку,— что звонит герр Бауэр… Я жду… Я не кладу трубку…

Дверь захлопнулась, и герр Бауэр, поорав еще с минуту,— его вопли доносились до коридора, куда уже, судя по голосам, высыпали люди,— приоткрыл створки шкафа.

— Вы не задохнулись? — спросил он тихо по–английски и снова стал громко возму­щаться и даже вышел в коридор и пошел в контрнаступление на перепуганную полицию — прекрасный прием, ведь все мы не перевариваем истериков, душевнобольных, скан­далистов, боимся их как огня.

Так началась моя дружба с Бауэрами, милейшими людьми, работающими на запад­ногерманской фирме в Каире, им обязан я жизнью[59], им я останусь благодарен до самой смерти.

У меня и сомнения не было, что все входы и выхо­ды из отеля перекрыты: финны работают грубо, но добросовестно. Фрау Бауэр вышла в город и в театральном магазине приобрела парик и набор грима, супруги посадили меня в кресло, довольно умело раз­рисовали, она пожертвовала некоторыми своими туалетами, и вскоре я превратился в старую, противную, носатую бабищу в очках и преспокойно проковылял через все поли­цейские кордоны.

Выйдя из отеля, я тут же направился на вокзал, благо, что он через дорогу, пере­оделся в вокзальной уборной и тут же сел на поезд до Турку.

На следующий день я уже шагал по мостам Стокгольма, к вечеру на деньги, ссужен­ные Бауэрами, я вылетел в Каир…