прочее, то все равно полная хана — проверяйся хоть сутки. Если ты погорел и петля затягивается, то остается только зайцем бегать вокруг капкана — ни­куда не деться! — или ожидать шапку–неви­димку да ковер–самолет.

«Хвост» — почти всегда конец, финита ля комедия, почти всегда. Бывают, конечно, и случайности — так однажды меня взяла в Веве швейцарская полиция, клюнув на ино­странный номер машины. С тех пор бегу провинциальных мест, где тупые ксенофобы видят в каждом заезжем гангстера и шпиона. Нельзя нашему брату играть с «хвостом», мы же не белая кость, прикрытая дипломатическим паспортом: они, как свободные лор­ды, раскатывают на своих лимузинах с «хвос­тами» и еще предлагают на остановках пиво утомленным сотрудникам наружки, мышкам–норушкам.

Небольшой «форд» резко вывернул из темноты и остановился у бензоколонки, дру­гая машина, полыхая дальними фарами, приближается сзади, карамба, стоп! Вы­скакиваю к автомату за сигаретами, которые не курю, дамочка в спортивной куртке роется в сумке, достает свои гривны, получает пачку и отходит к «форду» 125–11, сзади она вполне ничего, хотя ноги чуть подкачали.

«Мерседес» 767–19 проскочил мимо, ложная тре­вога! Разворачивайся, Алекс, доезжай до бакалеи и дуй на другую авто­страду.

Мышек–норушек вроде бы нет, но в голове учебный фильм ужасов, популярный в семинарии: встречный поток разбегается в боковые улицы, на ходу меняя номера, по­ворачивает на все 180°, пристраивается сзади, по бокам и впереди, блондины пере­крашиваются в брюнетов, бросают под заднее стекло клетчатые кепи, розы и апель­сины, дабы выглядеть гуляющими ковбоями, шоферы наклеивают бороды патриархов или перевоплощаются в юных леди, музыка игра­ет танец с саблями, в кадре — объект слеж­ки, зловещий и неврастеничный, как все ино­странные шпионы. Вот он паркует машину, вытягивает трубочкой губы в любимой «Боже, славь королеву!». Бодро шагают бригады сыска: обнявшиеся две сестрички–шизофренички, старушка — божий одуванчик и пьян­чуга с расстегнутой ширинкой (действие, естественно, разворачивается в Мекленбур­ге). Расслабившийся объект мирно движется к перилам универмага, где в магнитном кон­тейнере таится план уничтожения всех военных баз Мекленбурга, вот он прикоснул­ся к перилам — вспышки, вспышки, вспышки фотоаппаратов! И берут подлеца под белы руки наши молодцы, и тянут, завернув оные за спину, в «черный ворон»… Не дай бог такое!

Правый поворот — до сих пор холодок пробегает по телу при воспоминании об этой альпийской дыре Веве — от страха чуть не выпрыгнуло сердце и дрожали руки, когда разводил костерик в унитазе гостиничного номера.

В окна летели липовый цвет и дурацкие марши из соседнего ресторана, полиция по­вертелась вокруг, проверила подозритель­ного австралийца у портье и бросила к чертовой матери: почему меня зацепили?

Перехожу в другой ряд, набираю ско­рость. В зеркальце — пустая мгла, сворачи­ваю налево, еду на красный (благо на улице ни полицейских, ни собак), еще пару миль, и, если не верить во всевидящее око спутника, в черную магию, в сверхдостижения элек­троники и химии, от которых и блохе не укрыться в Лондоне, то можно бросать ма­шину и двигать по маршруту проверки на своих родимых костылях.

До встречи с Генри еще целый час, с ума сойти, как медленно тянется время! «The inaudible and noiseless foot of Time!»[4], как пи­сал идол моего австралийского папы. Что же скажет Генри? Неужели рыбка сорвалась с крючка? Будет очень обидно, это затянет всю операцию «Бемоль», потребует новых сил…

Нет, Генри настойчив и родился с сере­бряной ложкой во рту, у него не сорвется… А если вдруг ни черта не выйдет и все полетит в тартарары? Центр меня по головке не по­гладит, такое вставит…

И прежде всего старый друг Челюсть, подброшенный фортуной под самый купол Монастыря, уважаемый Николай Иванович, один из главных распорядителей судьбы вла­дельца небольшой фирмы радиотоваров, легкомысленного австралийца Алекса,— ви­димо, зависть к его звезде никогда не вылезет из моих пропитых печенок.

Так и видится он мне в далекой ретро­спекции в виде огромного бесформенного юнца, входящего в кабинет, что выходит окнами на улицу Несостоявшегося Ксендза (весь район дышит этим именем, тут и его памятник, и площадь, чего тут только нет), вот Челюсть входит в развевающихся шта­нинах и мрачном, как вся История, галстуке, открывает дверь и впускает вместе с собою шквалы коварного ветра. «Дуй, ветер, дуй!» — словно кричит король Лир из своего не­бесного угла[5], и ветер отбрасывает оконную раму, звенит стеклами, обходит все углы и выдувает (еще не повесили нитяные сетки) в июльскую жару документ на тонкой бумаге и не просто выдувает, а возносит над пло­щадью и несет в сторону улицы Убиенного Царевича, показывая нижестоящим гриф «Совершенно секретно».

Ужас до сих пор не остыл во мне, вижу, как у Челюсти опустилась грандиозная че­люсть (отсюда и гениальная кличка, приду­манная мастером Алексом), мы снежной лавиной катимся вниз по лестнице, распу­гивая руководящих гусей, вниз, вниз, мимо оторопевших охранников прямо на улицу. «Не трожь! Не трожь!» — кричал Челюсть какому–то приезжему ориенталу, протянувшему потрескавшуюся руку к драгоценной бумаге, словно за дыней.

Но ветер снова дунул, и секретный документ метнулся под стоящий автомобиль, припал к колесу — тут я и настиг его, и взял, как мяч, на живот к величайшему разочаро­ванию иностранных агентов, бродивших по площади Несостоявшегося Ксендза в поисках легкой добычи…

Третья остановка метро, выхожу из по­следнего вагона, замедляю шаг, пропускаю всех вперед, запоминаю облики, одна тетуш­ка обернулась, сверкнули очки, утешает, что мною еще интересуются женщины. Вроде все чисто, впрочем, проверка в метро похожа на проверку на переполненной Пиккадилли…

Но главное — оторваться от района, где брошена машина. Если ее найдут, то начнут шуровать вокруг…

Челюсть, конечно, сделал карьеру, ничего не скажешь. Правая рука Мани. И не только благодаря своей бабе и всесильной фортуне — башка у него приличная, пре­красный череп, карамба!

Ах, как умел он обыгрывать даже са­мый малый бильярдный удар фирмы, как изящно шлифовал он язык документов, тор­жественно текущих наверх! Деревенская лужа оборачивалась всемирным потопом, и казалось, что правительства, страны и целые континенты приходят и уходят лишь по мано­вению дирижерской палочки Монастыря и нет никаких объективных законов, открытых раз­ными Гегелями и Марксами,— просто Маня, Челюсть, я и другие скромные и самоотвер­женные ребята тянем, как бурлаки, баржу Истории, а Самый–Самый и Сам стоят на берегу, смотрят в подзорную трубу и коррек­тируют путь.

Коленька на десять голов выше своего шефа Мани, способного часами метаться между формулировками «считаем возмож­ным» и «считаем целесообразным», как буриданов осел между двумя охапками сена. Челюсть, конечно, молоток, морда, правда, подкачала: лошадино–удлиненная, как он утверждает в кругу ближайших друзей, унаследованная от предков–декабристов (в анкете — сам видел — твердо проставлено: «из крестьян», удивительно, что кусок лаптя забыл приклеить). И уши торчат, просве­ чивают на солнце.

Парочка на остановке автобуса (о, бой­ся влюблен­ных парочек, рабочих–ремонт­ников у места встречи, киоскеров, газетчиков, торговцев цветами и пирожками!), «хонда» и «кортина» из боковых переулков — терпеть не могу проверяться без машины, а на маши­не опасно: случайная бригада или выбороч­ный контроль над районом, они любят эти штучки! — два велосипедиста, «фиат», где же автобус?

Вот и он, краснобокий симпатяга! Всего человек–то шесть, тихо, спокойно дремлют. Смотрю назад: пошел дождь, стекла запоте­ли, и совершенно бесполезно бдеть дальше. А вдруг Генри не выйдет на встречу? Вот будет номер! Но пусть лучше будет запасная, чем полное фиаско на этой. Вдруг потянуло в сон — совсем спятил! Стареешь, Алик, старе­ешь! О, где твоя юность? Утраченная све­жесть? Зеленая велюровая шляпа? Серое ратиновое пальто из монастырского ателье? Посиделки до утра? Ведь две ночи мог не спать — и как штык! Где прошлогодний снег? Увы, бедный Йорик!

Еще одна остановка, карамба, дождь, нажимаю кнопку «по требованию», остановка, прыгаю в люк, раскрываю зонт–парашют, дальше — через проходник[6] меж двухэтаж­ ных коттеджей к железнодорожным шпалам и на Глостер–роуд.

Центр обожает проходники с переходом через железную дорогу — ведь это отрезает навеки