Но почему? Могло существовать два ответа на этот вопрос. Если он невиновен, то покончил с собой, так и не сумев справиться с горем от утраты жены. А если виновен, то застрелился из чувства вины. Осознал, что натворил, и свел счеты с жизнью. Тогда где-то здесь, в номере, должно быть предсмертное письмо, из которого все станет ясно.

Я так и стояла, онемев, в коридоре за спиной у одного из милиционеров. Следователь, осматривавший комнату, вдруг заметил меня и сказал:

— А вы что тут делаете? И кто вы вообще такая?

— Я живу здесь, в гостинице. Моя фамилия Иванова. Татьяна Александровна Иванова. Я разговаривала с покойным совсем недавно, наверное, с час тому назад.

— Да? — заинтересовался Пантелеев. — А ну-ка, идите сюда, девушка, как вас там… Татьяна Александровна.

Милиционер в дверях посторонился, пропуская меня вперед, и я вошла. В комнате царил идеальный порядок. Дверь в ванную комнату была приоткрыта.

— Скажите, Татьяна Александровна, о чем вы беседовали с убитым?

Я почему-то сразу прониклась неприязнью к следователю. Это его выражение «как вас там» показалось мне верхом наглости и невежества.

— Да так, ни о чем особенном.

— Как это ни о чем особенном? У него ведь, если я правильно понял, погибла жена прошлой ночью? Так о чем шел разговор?

— Я же говорю, ничего особенного. Я выразила ему соболезнования в связи со смертью супруги. Он рассказал мне о ней. Вот и все.

— Это правда? — Пантелеев недоверчиво посмотрел на меня, и я окончательно решила, что не скажу ему правду.

— Правда. А что мне скрывать?

— Скажите, а Михайлов не проявлял признаков беспокойства или там нервозности?

— Естественно, он нервничал. У него ведь жена погибла. Как же можно оставаться спокойным в такой ситуации? Вы бы не нервничали?

— Я бы не нервничал, — хохотнул Пантелеев и хитро посмотрел на молодого мента, так и стоявшего в дверях.

Я брезгливо передернулась. Вот козел! Тут труп лежит, а он гогочет. Весело ему, видите ли.

— Вам не показалось, что он собирается покончить с собой?

— Нет, мне не показалось! — язвительно, но твердо ответила я. — А что, обычно это сразу видно? Что, у человека на лбу проступает надпись «Осторожно, самоубийца»?

— Странно, — произнес вслух Пантелеев, как бы продолжая мысленные рассуждения и как будто не слыша моих слов. — Странно…

— А вы записку искать не пробовали? — издевательским тоном поинтересовалась я. — Знаете, обычно, когда человек кончает жизнь самоубийством, он оставляет записку. Она называется «предсмертная». Чтобы всем было понятно, почему он умер.

Но следователь словно не заметил моей язвительности.

— В том-то и дело, что нет никакой записки. Что же мы, думаете, дураки? Мы сразу стали искать записку, — огляделся еще раз по сторонам Пантелеев. — Хотя тут и написать-то не на чем и нечем. Ни бумаги, ни ручки.

Вообще-то, подумала я, если бы муж Эльмиры хотел что-то написать, то написал бы и на туалетной бумаге. Да и потом, у него наверняка были и записная книжка, и ручка. Действительно странно, почему он не оставил предсмертной записки? Меня очень насторожил факт ее отсутствия.

— Я могу идти? — вежливо обратилась я к следователю Пантелееву.

— Идите, — милостиво разрешил он. — Только далеко не уходите. Вы можете понадобиться, чтобы дать показания.

— Конечно, конечно, — с готовностью откликнулась я.

Во дворе все еще толпились наши жильцы — в дверях стоял еще один милиционер и никого не впускал в гостиницу. Поэтому, как только я вышла, все любопытствующие сразу же кинулись ко мне с расспросами.

— Ну, что там? — первым спросил адвокат.

— Михайлов застрелился.

— Какой Михайлов? — недоуменно спросил Стас.

— Муж Эльмиры. Которая утонула.

— Господи! — ахнул кто-то.

— А почему? Где это произошло? А кто она такая? — со всех сторон посыпались на меня вопросы.

— Я ничего не знаю. Там сейчас милиция, они все выяснят, потом расскажут. Устроят вечер воспоминаний, — ответила я и, с трудом пробравшись сквозь толпу, пошла в сторону беседки, стоящей неподалеку от гостиницы.

Я присела в одно из кресел, что стояли под навесом, достала пачку сигарет и закурила. За спиной послышались шаги. Почему-то я не сомневалась, что это идет адвокат. Даже не стала оборачиваться. Сзади раздался голос:

— Татьяна, расскажите, что там стряслось? — спросил Стас.

Я повернулась к нему и внимательно посмотрела адвокату в глаза. Действительно ли он ничего не знает или просто прикидывается?

— Иван Анатольевич, муж Эльмиры, застрелился. — Я наблюдала реакцию Стаса.

— Вот это да! — присвистнул он. — Не перенес смерти супруги, что ли?

Я промолчала. Стас достал пачку «Парламента» и тоже закурил. Сильно затянулся и с шумом выдохнул дым.

— По правде говоря, переживать-то не из-за чего было… — проговорил он.

Я вопросительно посмотрела на него.

— Почему?

— Да эта Эльмира та еще штучка. Я бы не стал из-за нее стреляться.

— Он любил ее…

— И любить ее было не за что. Я бы на его месте давно пристукнул такую женушку.

— Стас, что вы такое говорите?

— Да она… — он махнул рукой. — А может, это он сам ее и грохнул? А потом, не перенеся содеянного, взял да и застрелился. А?

— Тогда бы он оставил предсмертную записку. А записки нет.

— Ну и бог с ними. Теперь нам придется домой отваливать…

— Почему?

— А что же тут ждать? Пока еще кто-нибудь застрелится или утонет? Нет, это не по мне. Какой уж теперь отдых, какое веселье, когда рядом одни покойники?

— Вы уедете домой?

— Скорее всего… А вы? — Стас пристально посмотрел мне прямо в глаза.

— Не знаю… Еще не решила…

Стас вздохнул и отправился в сторону гостиницы. Я встала и посмотрела ему вслед. Из гостиницы вышла Анечка. Вид у нее был расстроенный. Увидев меня, она сразу направилась в беседку. Сев в соседнее кресло, она нервно закурила.

— Татьяна, вы не собираетесь уезжать?

— Пока нет, а что?

— Да прямо беда какая-то. Все жильцы собрались съезжать. Из-за этих смертей… Конечно, кому теперь интересно тут жить? А я работы лишусь. Если все уедут и о гостинице пойдет дурная слава, то сюда и на аркане никого уже не затащишь. Значит, уволят и персонал. — Анечка вздохнула.

— Да, жалко Эльмиру. Молодая, красивая, — проговорила я, наблюдая за Анечкиной реакцией.

— Фу! — фыркнула она. — Мне таких не жалко.