На втором остались — шестеро. Четверо в нашем зале: Мишка, вынесенный вместе с дверью в холл, охранник Тим, посеченный стеклом, но живой, и я с Маратом: нашу порцию осколков и волны, видимо, приняли на себя два опера-силовика, тащившие Марата на руках… А в комнатке рядом, где сидели две девушки, даже не вылетели стекла.

Между тем в мозгу у меня тикали часики: три минуты… три пятнадцать… три тридцать… и нужно успеть до приезда полиции…

Успеть что?

Мишка стоял, придерживаясь за стену. Он был контужен скорее эмоционально, чем физически. Потом, что-то вспомнив, бросился по коридорчику, рванул дверь… Одна из девушек, помладше, неуверенно шагнула за ним.

— Стойте здесь, — велел я и побежал следом. Но Мишка уже выходил обратно, укладывая в рыжую дорожную сумку компактный раухер. За поясом у него торчал вальтер.

— Все в порядке, генерал, — сказал он.

— Это хорошо, — сказал я. — Значит, так: уходим. И очень быстро. Марат, ты остаешься здесь. Встретишь полицию. В качестве «принца». Морочь им головы хотя бы до утра. Понял?

— Да, Пан. А потом?

— Потом отпустишь. Я за это время уведу настоящего.

— Генерал, — сказал Мишка. — И ее. — Он показал на ту, помладше, девушку.

— Нет, — сказал я.

— Она свидетель. Главный свидетель. За ней охота. В общем, один я не пойду.

Ни хрена она не была никакой свидетельницей. О свидетелях не говорят с таким выражением лица. И вообще с таким выражением.

— Хорошо, — сказал я и обернулся к остальным: — Помните: во время налета нас здесь не было. Все остальное было, а нас — нет.

… — С собакой, — повторил отец задумчиво; я пересказывал ему то, что сумел запомнить из Петькиного повествования. — Опять собаки… везде собаки… дети и собаки… Ах, жаль парня. Вот это был бы настоящий свидетель…

— А зачем тебе вообще какие-то свидетели? — спросил я. Он тихо высвистал простенькую музыкальную фразу. Из тех, которые постоянно на слуху. При этом он смотрел куда-то мимо меня. Так пристально, что я обернулся и тоже посмотрел туда. Ничего особенного. Просто стена. Панель из ненастоящего дерева.

— Марат не в счет, — сказал он наконец. — Раз он побывал у них в руках, значит — память перестроена. Остальные, о ком мы знаем, — мертвы. Так?

Я вдруг увидел то, чего не видел раньше — хотя бы потому, что увидеть раньше это было абсолютно невозможно. У отца дрожали руки, и он все время сплетал и расплетал пальцы. Он нервничал запредельно.

— Мумине, — вспомнил я. — Она в психушке.

— В которой? — тут же вскинулся отец, не задавая промежуточных вопросов: какая такая Мумине и почему я ее вспомнил. — Впрочем, выясним… Фамилия как?

Фамилию я забыл.

— М-м… Звонить можно?

Он зачем-то посмотрел на часы.

— На карманный телефон?

— Да.

— Какие первые цифры?

Я сказал. Он что-то прикинул в уме.

— Валяй. Но старайся — самыми общими словами. Я набрал номер Саффет-бея. Он отозвался со второго сигнала.

— Алло?

— Это Михаил, — сказал я.

— Рад слышать, эфенди.

— Девушка еще у вас?

— Миша-эфенди, это бестактный вопрос… Да.

— Я хочу спросить у нее фамилию ее сумасшедшей подружки.

— Что? — это был уже Тинин голос. — Миша, это ты?

— Это вполне я. Я забыл фамилию твоей чокнутой подружки. Хочу ей написать. Она секунду соображала.

— А адрес ты помнишь?

— Двести семнадцать три нуля, поселок Мум… — …улица Исмет-заде, тринадцать, Мария Грушевская.

— Грушевская! — «вспомнил» я. — Спасибо тебе!

— Успеха, — хмыкнула Тина. — Только помяни мое слово — она тебя разочарует.

— Меня невозможно разочаровать, — я чмокнул трубку, погасил улыбку и сложил телефон.

— Грушевская? — посмотрел на меня отец.

— Исмет-заде, — поправил я. — Мумине Исмет-заде. Только бы была жива, подумалось вдруг мне. Я ее никогда не видел, за сутки умерли три моих друга, вот-вот могла начаться настоящая война, — а я до боли под горлом желал остаться в живых этой девушке…

— Хитрые вы ребята… — невесело сказал отец. Он опять посмотрел на часы. Видно было, что он нервничает, о чем-то размышляет, что-то высчитывает — и вообще что здесь он присутствует одной десятой своей частью, а девять его десятых — Бог знает где…

— Послушай, — сказал я. — А почему все так сложно? Где твои бойцы, сотрудники, специалисты… хрен, перец? Мне начинает мерещиться, что город захвачен врагами, а ты действуешь в подполье…

— Мерещиться? — он приложил палец к носу. — Да нет, так оно и есть… по большому-то счету. Видишь ли… — . ему явно хотелось выговориться, — кто-то, кого я сейчас никак не называю, уже год целенаправленно работает против нас.

Причем я не вполне понимаю, кого имею в виду под термином «мы». Сначала я был уверен, что копают под «Трио». Потом усомнился, что только под нас. Теперь не могу сказать вообще ничего определенного. Какое-то поветрие: все подставляют всех. Причем — помимо собственного желания. Прошлым летом гейковцы выдали нам очень тщательную дезинформацию, мы ввязались в долгий кнотеншпиль, потеряли группу, потеряли лицо… как оказалось, на пустом месте. Это в тот момент, когда мы стали наконец понемногу оправляться после девяносто третьего. И я, конечно, решил, что так гейковцы берегут свою монополию… Впрочем, об этом нельзя рассказать — и нельзя рассказывать. Но нас — и их, и военную каэр, и каэр флота — вдруг завалили дезой. Прекрасной дезой! Все подозревают всех. Никто не знает целей. И только в последние месяцы мы начали понимать, что это идет ресурсная операция. Но уже ничего не сделать. Оперативные службы до сих пор заняты проверкой сотрудников на вшивость… маховик так просто не останавливается. И тут вдобавок — эти взрывы… Только благодаря тому, что все абсолютно уверены: Марат и есть настоящий наследник, — мне удалось остаться здесь самому и оставить еще пятерых. Все. Понимаешь?

— А где остальные? — спросил я.

— Скоро будут здесь. Для них теперь ты — настоящий наследник. Понял?

— Ф-фу… — выдохнул я. — А — зачем?

— А затем, — сказал отец, — что откуда-то прет мощная утечка. И я уже веду себя, как последний