проходило. Будто бы я на сцене, моя реплика, а я молчу — то ли начисто забыл роль, то ли потерял штаны.

Все? Вот теперь, пожалуй, все. Я вышел, тщательно запер дверь. Крылечко было в тени. Соседский кот медленно и сосредоточенно шел по забору. Орали воробьи: хотели его напугать. Что-то не выпускало меня отсюда. Надо полить газон… Я поразился этой мысли. Она не могла прийти, но — пришла. Это означало только одно: я на грани срыва.

Бледная Тина сидела неподвижно. Над капотом дрожал воздух. Из машины пахло горячей кожей. В какой-то миг мне показалось, что ничего этого на самом деле нет: просто длится нескончаемый тревожный сон.

— Что с тобой? — спросил я, и слова рухнули гулко, как кирпичи в бочку.

Она молча показала на приемник. Оказывается, он работал, и довольно громко.

— «…членов экипажей. Около четырехсот человек продолжают числиться пропавшими без вести. Палубные самолеты патрулируют воздушное пространство над эскадрой. Со стороны командующего Рейхсмарине адмирала Греве поступило повторное сообщение, что ни один из кораблей и самолетов объединенного германского флота не произвел до сих пор ни одного ракетного выстрела…»

— Потоплен болгарский крейсер, — сказала Тина. — На «Адмирале Макарове» страшный пожар. Кто- то выпустил две атомные ракеты…

— Атомные?!

— Да. Так сказали. Ни немцы, ни японцы не признаются.

— Это понятно…

— «…вылетела сегодня в Бирму. Трагедия в Андаманском море, унесшая жизни полутора тысяч российских моряков…»

— Полутора тысяч!..

— У меня кузен — штурман на «Екатерине Великой»… — Тина судорожно вздохнула. — Понимаешь, да?

— Ох ты, — сказал я. — Вся надежда, что — образумятся.

— Нет у меня такой надежды…

— «…соболезнования родным и близким погибших. Император торжественно заверяет, что Япония не причастна к трагическому инциденту и готова незамедлительно предоставить все доступные средства для ведения спасательных операций на море.

Пятибалльное волнение и сильный туман затрудняют поиски спасшихся моряков…»

Я включил зажигание, дал мотору несколько секунд поработать.

— Про наши дела ничего не было?

— Нет. Теперь все внимание — туда… Куда мы едем?

— В гешефтбезирк. Ненадолго. Я тронул машину. Сразу стало не жарко. Бабушка Вера из дома напротив проводила нас взглядом.

— Миша, я заметила… — Тина кашлянула, — только не обижайся — ты часто употребляешь немецкие выражения…

— А почему нет? Не вижу оснований отказываться. Иногда они точнее русских аналогов. В конце концов, я так привык.

— Но на немца ты совсем не похож.

— Похож. Когда веду себя, как надо. Не отличить. Мой отчим, который меня вырастил и кое-чему научил, был немец.

— Был?

— Да. Умер год назад. Он говорил, что в Бадене таких черных и носатых — пруд пруди. Это я такой удался в бабушку-испанку. К чему я взялся рассказывать?.. А, немецкие выражения. По-моему, бороться за чистоту языка так же глупо, как за чистоту крови.

— Нет, тут я не могу согласиться. Поверь как специалисту. По языкам.

— Я тоже специалист, и тоже по языкам. Правда, по машинным. Так вот, из моего опыта: только примитивные языки требуют стерильности. Чем язык сложнее, тем охотнее он заимствует из других и тем пластичнее приспосабливает к себе эти заимствования… Слушай, а что это нас на языки потянуло?

— Чтобы отвлечься, я так думаю.

— Да… возможно. Это возможно.

— Миша. И еще. Я такая вот нахальная. У вас с Зоей… что? Я не поняла.

Я помолчал. Да уж, нахальная, это не отнять. Репортер.

— Ничего. Уже ничего. Она от меня ушла, вот и все.

— А…

— А я не могу ее не видеть. И вот теперь окончательно все. Закрыли эту тему.

Она кивнула. Я свернул в туннель. Ряд потолочных фонарей летел навстречу.

Красные огни машин впереди, промельк подфарников слева. Эхо набивалось в уши.

Полтора километра можно было молчать.

— Тьфу на тебя, Верка, — сказал за окном дед, и я открыл глаза. — Жопу бы хоть прикрыла, валяешься, как не знаю кто.

— Жопа как жопа, — сказала Вероника, — чего ее прикрывать? Была бы косая какая, тогда уж…

— Эх, не моя ты дочь, — вздохнул дед. — Так бы щас ремнем утянул…

— Да чего, дядь Вань, загораю, никого не трогаю. И вообще мокрое все.

Сверзились мы таки в речку, не миновали.

— Ну, еще бы, таких пилотов, как ты, у нас в эскадрилье дроводелами звали.

Ладно. Все тихо у вас?

— Тихо. Я собак спустила, если бы что…

— Видел я твоих кобелей: валяются под плетнем, и мухи по ним пешком ходят. Дохи только шить из таких сторожей.

— Так нет же никого.

— Угу. Так вот нет, нет, а потом открываешь глаза: ангелы, ангелы… Он-то спит?

— Спит.

— Не сплю, — сказал я и сел. О-ох… Потянулся с хрустом и подошел к окну.

За окном было ярко, жарко, пахло горячей травой и медом. Гудели пчелы. На солнцепеке расстелен был выгоревший брезент, на брезенте в соломенной шляпе лежала Вероника. Смотреть на нее было одно удовольствие. Рядом, опираясь на какой-то столб, стоял дед и ехидно щурился. — Отдохнул? — спросил он.

— Более-менее.

— Пчелки не покусали?

— Почти нет. На кой им дубленая шкура?

— Как сказать…

— Как у вас там дела?

— Нормально. Уладили. Следователь, конечно, очень удивился, что старый пердун уложил двух бандитов… он их, кстати, узнал. Есть такая группировка «Муромец» — так они из нее.

— Ох, дьявол, — сказал я.

— Ты их знаешь?

— Знаю. Самое говно. Гитлерюгенд.

— И что теперь?

— Надо двигаться. А вам, наверное, действительно стоит нанять каких-нибудь пистолетчиков… хотя