правительства поставить перед фактом… а если удастся, то и свергнуть. У них почти все получилось. Частью нашли, частью создали наново боевую организацию национал-шовинистов, написали им сценарий, предоставили нужные пароли, ключи и шифры… как могли, облегчили путь…

— И чем это вас не устраивало? Я, например, тоже японофоб. За все, что они делали и делают с китайцами..

— Тем, что победители получают все. Они теперь очень сильны. Рейх им уже почти не соперник. И через пятнадцать лет начинается война за объединение России.

Приводящая, вопреки ожиданиям, к страшнейшим разрушениям. Как реакция на это — чрезмерное сокращение армий и флотов и отказ от ядерного и химического оружия…

— А-а…

— Мы не филантропы. Я не скрывала. Нам нужно, чтобы к двенадцатому году… — Ну да.

— Пойми — мы только изредка переводим стрелки. А машинисты, проводники, пассажиры…

— Я ничего не говорю… Что там было, наверху? Последнее, что знаешь?

Она задумалась. Видимо, трудно было вспоминать настолько незначащее: какие-то перемещения и игрушечные смерти лабораторных человечков.

— Егеря вклинились между жилым городком и капонирами. Там слева ложбинка, они зацепились и окопались. Думаю, готовились к штурму. Кажется, к ним подошло подкрепление. По крайней мере, заметили несколько десантных самоходок. Днем их не было.

— Понятно.

Что ж, Семенов молодец: не стал класть людей, не стал жертвовать заложниками.

Тихой сапой… И, наверное, подошли кадровики.

Интересно, успел ли капитан закрыть ворота? Если нигде не задержался — мог успеть. Тогда вообще все хорошо.

На термометре было 142. Почти заморозки.

Несколько раз я буквально за шкирку оттаскивал себя от таксофонов: подмывало позвонить Якову и сказать, что я вовсе не арестован и вообще все замечательно.

Режим Консервации суров: я не имел права выходить на связь до окончания операции, то есть до трех часов ночи. В операциях типа этой всегда один-два человека остаются в резерве, на случай, если потребуется подчистка; ну, а запрет связи — это понятно… И все-таки я смог удержаться и не позвонил. Главным образом, потому, что мной овладело отвратительное самокопательное настроение.

Я топал себе по Деникина Федор Федорыча улице к центру, обходя никому на хрен не нужные посты и патрули, — ни разу у меня не спросили документы и ни разу не обшарили; похоже, фон Вайль и фон Бесков, друг его, переборщили все-таки с гражданскими правами, я представил себе Томск в такой же ситуации: да меня бы раз пять уже вывернули наизнанку, просветили рентгеном, а мощнейший раухер, занимающий два этажа в помещении ведомства Гейко, отмечал бы, где, на каких перекрестках у меня проверяли документы, и чесал бы в своем электронном затылке: какого дьявола этот парень ходит такими кругами? Терроризм — это довесок к свободе, говорил Тарантул, желаете свободы — вот, получите вместе с терроризмом; не желаете терроризма — гоните свободу. С другой стороны, у Сибири большой опыт в такого рода делах, а главное, никто не боится государства; здесь же — да и вообще в Рейхе — до сих пор больше опасаются собственных солдат и сотрудников гепо, чем бандитов с бомбами. Это пройдет.

Я шел и старательно думал об этом, а потом будто выключили звук, и другой голос сказал во мне: а ведь ты настоящий зомби, Игорек. Труп, оживленный — причем дважды — для выполнения каких-то особых, неизвестных тебе самому задач… Ну и что? Да нет, ничего, пожалуйста. Но вот попробуй просто вспомнить себя — до «Трио». Можешь? М-м… Вот. Что в тебе осталось твоего? Что не изменено, не усилено или не вытравлено тренажем, гормонами, гипнозом и прочей сволочью? Ну?

Да черт его знает… наверное, ничего. Гад ты, доктор Морита, хоть и спас мне жизнь… все равно — гад. Все вы — гады… подонки… трусливые скоты… и что мне теперь делать? Да, что мне теперь с собой делать?

Или — методом Фила Кропачека?..

Слишком просто, слишком надежно… Нет. Фил подождет. Ждал столько лет, подождет еще…

Фил, тебе не скучно там так: в парадном мундире и при всех орденах?

«Березин» бьет больно… А вот «Садовое кольцо»! Экстренный выпуск «Садового кольца»! Мой господин, всего за полмарки — все о новом министре внутренних дел! Мальчишка лет двенадцати подпрыгивал, размахивая газетным листом, как флагом. Я купил, развернул. Так… Фон Бесков подал в отставку, отставка принята… на его место назначен… что?!! Чушь собачья! Не бывает! Однако вот, черным по белому, русскими буквами: Василий Полицеймако. Интересно получается, господа: то вы смешиваете его с говном, то делаете рейхсминистром. С говном — лет пять назад, когда он, начальник следственного управления Российской прокуратуры, раскопал «черный банк» с миллиардным оборотом: туда стекались доходы с тотализаторов, игорных домов и крупных сутенерских сот, — и обнаружил, что главными пайщиками банка были центральная канцелярия Российской НСП и хозяйственное управление кабинета министров. Его мгновенно скинули за якобы — а может, и правда — применяемые при допросах пытки, и до последних дней он кантовался на каких-то третьестепенных должностях где-то в Трансильвании. Так, и что же он сам говорит?.. «…намерен положить конец (велик русский язык!) насилию и беззаконию…» — «… восстановление закона и порядка, гарантирующего безопасность мирных обывателей…» — «…готовы на переговоры без предварительных УСЛОВИЙ со всеми, подчеркиваю, со всеми политическими группами, партиями и движениями, готовыми к таким переговорам, — но вооруженное сопротивление будет подавляться всей мощью наших вооруженных сил…» — «склоняюсь к тому, что введение режима чрезвычайного положения уже запоздало и не даст необходимого эффекта, но, с другой стороны, отказ от введения такого режима определенный эффект даст — и к сожалению, не тот, который хотелось бы получить…» — «…находить новые, нетрадиционные формы и методы работы и в этих целях как можно шире использовать накопленный уже зарубежный опыт…» Ну, дай тебе Бог, старый ты сыщик Василий Тимофеевич… «…Нахожу нелепым и постыдным площадное поношение полиции и прикомандированных к ней войсковых частей, которым занялись вдруг печать и телевидение, но любую критику готов выслушать и принять необходимые меры для устранения действительных недостатков…»

Так вот, читая, я вышел к Манежу. Здесь освещение было уже не то, читать стало нельзя. Время подходило к одиннадцати. Никакой конкретной цели я не имел, ноги сами перенесли меня через площадь, по Триумфальному проезду и дальше — на Красную. Здесь было людно и декоративно-красиво. В свете сотен прожекторов белые стены и башни Кремля казались опалово-прозрачными. Толстомясенькая крылатая дева с мечом, венчающая монумент освобождения, парила себе в ночном эфире, а кучка пацанов, сгрудившихся на известном всем пятачке, разглядывала ее, отчаянно при этом веселясь: с того места ночной ангел выглядел крайне своеобразно, комично и непристойно. За хорошо рассчитанное тонкое унижение Вера Мухина расквиталась не менее тонко.

Видишь, идут, сказал по-немецки высокий старик мальчику, наверное, внуку. Они стояли рядом со мной, чем-то до ужаса похожие на крыс: покатые лобики, острые носы, срезанные подбородки. Слева к монументу приближалась смена караула: два солдата и офицер в форме рейхсгренадер сорок первого года — солдаты с карабинами, офицер с обнаженной шашкой в вытянутой руке. Под медные удары курантов начались сложные многоходовые маневры у Вечного огня. С последним ударом смененные часовые начали было свой церемониальный марш в казарму: вытянули левую ногу горизонтально — и тут раздались выстрелы. Первым опрокинулся навзничь офицер, шашка сверкающей полоской отлетела далеко в сторону, — а солдаты, пригнувшись и выставив перед собой штыки, бросились почти прямо на меня — я оглянулся и увидел человека с длинноствольным пистолетом — маузером? — в руках, он выстрелил еще дважды подряд, и один из солдат покатился по брусчатке, громыхая каской и карабином, но второй все еще